Ответ был несомненно правдивым и горестным: «пахали, господине, те земли на монастырь за пусто». Этот ответ, на наш взгляд, полностью проясняет ситуацию. Земля деревни, послужившая предметом спора, в течение многих десятилетий числилась в Мишутинском стане «в пусте», т. е. не была распахана и не была сенокосом. А «пустые» земли в традициях писцовых описаний, которые, по крайней мере, во второй половине XV века уже проводились, «в тягло» не входили, т. е. с них черные крестьяне не несли повинностей. Видимо, по инициативе старцев, хозяйствующих в селе Бебякове, эта «пустая» земля стала обрабатываться «на монастырь». Сделать это можно было, лишь прельстив черных крестьян какими-либо льготными условиями. Тут, к сожалению, можно лишь гадать, было ли это «заемное серебро» «издельное» либо «заемное жито», что менее вероятно. Но факт несомненный: черная «пустая» земля неофициально обрабатывалась черными крестьянами «на монастырь». В этой ситуации форма отношений могла быть только издольщиной. Можно предполагать, что размер ее был крестьянам выгоден, т. е. был минимальным. Возможность столь длительной практики обработки «на монастырь» никого не смущала (даже дворских!), ибо земля полностью обрабатывалась черными крестьянами, а момент выдачи урожая «из пятого» или «из шестого» снопа практически трудноуловим. Можно даже предположить, что в более ранний период крестьяне-мишутинцы одновременно несли все повинности черных крестьян, и только в самые последние годы монастырь, пользуясь сложившейся «стариной», стал обрабатывать землю «ис половья», но по-прежнему черными крестьянами. В этом случае земля и хозяйство оставались за крестьянином, но, как бывало часто, такой крестьянин при согласии волости мог на время освободиться от государственных повинностей.
На этот счет есть характерный пример, когда в середине XV века некий Кирилл Юрьевич заключил ряд с Емецкой слободой об освобождении одного-двух слобожан, поступивших в половничество в купленное им село, от несения волостных повинностей («А хто половник или два на том селе, а на тых сочскому и всем слобожаном ръзруби не класти… ни во ктьторый протор, ни въ что»)127. Разумеется, таких соглашений могло и не быть, и в этом случае крестьянин продолжал выполнять государственные повинности «с слобожаны». В разбираемом случае старожилец, пахавший «на монастырь», не нес волостного тягла, пока дворский не прекратил эту практику.
Таким образом, «пустая» земля обрабатывалась старцами неофициально посредством монастырской политики отработок за займы. Это знали дворские, считавшие такую практику временным состоянием. Феодальный суд великого князя при том, что давал отпор стремлению старцев захватить ряд пустошей Мишутинского стана128, здесь встал на сторону могучего землевладельца — монастыря не потому, что была доказана принадлежность ему земли, а потому, что она обрабатывалась в течение многих десятилетий практически «на монастырь», и черные крестьяне, зная это, «молчали монастырю». Следовательно, поскольку земля официально монастырю не принадлежала, господского монастырского поля там не было, да и черных крестьян заставить работать на своей земле полностью в пользу монастыря было делом нереальным.
Лишь в редких случаях материал правых грамот дает бесспорные факты о господской пашне. Так, в правой грамоте 1485—«1490 гг. о споре мелкого держателя великого князя и Симонова монастыря этот держатель (Ивашка Саврасов) заявляет, что в самые последние годы его землю «пахали… ту землю хрестьяне Симонова монастыря на монастырь, а и нынеча… на той земле Симонова монастыря сеяна рожь. А яз… сее весны ее под ярь взорил»129.
Число свидетельств в пользу бесспорного существования господской запашки и полевой барщины сокращается и при более внимательном чтении текстов различного рода меновых, данных, купчих, а также духовных грамот.
А.Д. Горский, Л.В. Черепнин и особенно А.П. Пьянков, опираясь на упоминания в них о хлебе «стоячем» и «земном», считают их также свидетельством существования господской пашни130. Правда, А.Д. Горский по поводу показаний купчих грамот делает весьма существенную оговорку: «не исключено, что… речь идет не о хлебе на господской, а о хлебе на крестьянской пашне»131. Если эту оговорку доводить до логического завершения, то можно сказать, что в документации перечисленного типа речь всегда идет о хлебе, приходящемся на долю господина. Л.В. Черепнин же трактует сведения такого типа весьма однозначно как упоминание о посевах господского хлеба. Хлеб «в земле» или «земной» и хлеб «стоячий» — это, по мнению ученого, «посевы и всходы зерновых культур»132.
Между тем хлеба «стоячие» не являются «всходами»; это всего лишь сжатый хлеб, но не обмолоченный и убранный в житницы феодала, а оставленный на полях (или в гумнах) в скирдах, что было лучшим в средневековье способом хранения хлеба в зерне. Это в свое время убедительно отметил Г.Е. Кочин133. Справедливость такого понимания термина «стоячий» видна из текста духовной грамоты 1472 года дмитровского князя Юрия Васильевича, который раздал свои села по монастырям с «хлебом, что в земле, опроче стоячего хлеба»134, т. е. сжатого, но оставленного стоять в скирдах. Считать, что посевы без всходов отдавались монастырям, а посевы со всходами не отдавались, было бы бессмысленно. Что хлеб «стоячий» — это хлеб в скирдах, четко следует из духовной князя И.Ю. Патрикеева (ок. 1499 г.), где весь наличный запас сжатого хлеба охарактеризован как хлеб «в житницах и стоячий». Во всех подобных случаях речь идет о хлебных запасах, а не о хлебных полях135. Больше того, во всех таких актах даны, как правило, лишь самые общие упоминания о господских запасах хлеба. Ведь даже в случае упоминания хлеба в земле нет никакой гарантии, что речь идет именно о господских полях с посевом хлеба, а не о господской доле в крестьянских полях. Необходимо быть осторожным даже в тех случаях, когда в текстах купчих есть прямые указания принадлежности хлеба. Здесь так же, как и в правых грамотах, встречаются слишком обобщенные, символические формулировки принадлежности. Так, в купчей Симонова монастыря, сделанной от имени архимандрита Геронтия, на село Старое Богородское на р. Рузе говорится: «А купил есмь его (т. е. село, — Д. М.) со всем тем, с лесом… куды его (т. е. продавца) соха ходила ис того села Богородицкого ис деревень. А что хлеб его сеян в земли, а то нам с ним наполы»136. Здесь традиционная формула «куды соха ходила» сопряжена с принадлежностью («его соха»), как и посевы хлеба («его хлеб»). Однако из текста ясно, что владелец села и деревень сам не пахал, а пахали его крестьяне. Выражение «его соха» чисто символическое, оно выражает прежде всего принадлежность хозяйства землевладельцу. То же мы можем сказать и о выражении «его хлеб», но, к сожалению, не можем узнать более точно наиболее существенную для нас деталь: посеян ли хлеб в особом господском поле или это хлеб «господского жеребия», т. е. делянки в крестьянском поле. Для подобных документов, видимо, прежде всего важна была констатация конечной принадлежности продукции, а не буквальная фиксация процесса хозяйствования. В этом нас убеждает формулировка одной из духовных грамот на пустое сельцо (ясельничего Ф.М. Викентьева митрополиту Симону 1496 г.), где говорится: «а что яз, Федор, в то сельцо примыслю серебра и хлеба и животины и по моем животе то сельцо… в дом Пречистой Богородицы…»137 Следовательно, речь идет просто о нажитом феодалом хлебе.
Еще одна деталь позволяет думать, что в актах преимущественно речь идет о доле господского хлеба, а не об урожае с господских особых полей. Деталь эта касается слишком глухого и неопределенного указания места хранения снопов сжатого хлеба («хлеб на поле», «хлеб на полях»). Столь индифферентное отношение к определению места хранения хлеба может свидетельствовать также в пользу преобладания «жеребьевого» принципа выделения господских участков в общем поле. На наш взгляд, довольно убедительно подтверждает это предположение духовная Семена Наквасы, где завещатель называет самые разные места хранения его хлебных запасов в селе, где, видимо, была его усадьба138: «А своим людем всем дал есми два одонья на поле за гумном» (т. е., возможно, за барским гумном); «А дал есми Олек-сею Клементьеву одонье ржи за двором за Бурцевым, опричь того что ся остало моего хлеба в поле и в гумне — а то моим братаничем». Здесь ориентир места хранения — определенный крестьянский двор. Больше того, акцент на выделение из массы хлеба, что стояла в окрестностях этого двора, на поле и чьем-то гумне, одоний именно Семена Наквасы («что ся остало моего хлеба») подтверждает мысль о наличии господского «жеребия» в общей массе крестьянских полей.
Заведение «жеребьевой» пашни господина, возможно, обязано было (чисто внешне) случаям неиспользования крестьянами тех или иных загонок пашни. Такую практику хорошо отражает инструктивное указание уставной грамоты 1590 года Новинскому монастырю. В соответствии с практикой сроков выхода в Юрьев день в грамоте предписывается следующее: «А который крестьянин выдет за волость по сроку с отказом, и та выть пахати того села крестьяном, а тягло… монастырские подати давати всякие и дело делати покаместа крестьянин будет на ту выть; а игумену в ту выть не вступатися»139. Здесь уже отчетливо проясняется практика круговой поруки: крестьяне и пашут, и «дело делают» (выполняют натуральные повинности), и подати платят за выбывшего из данной общины крестьянина. Однако для нас наиболее важна последняя часть текста, где монастырской администрации запрещается занимать «пустую выть», т. е. пашню под свою запашку. Следовательно, такая практика или обычай не были редкостью.
