Примечательный эпизод, связанный с еврейским поверенным, отразился в записках управляющего канцелярией петербургского военного губернатора В.Н. Геттуна. Однажды осенним утром 1802 г. в кабинет петербургского генерал-губернатора фельдмаршала М.Ф. Каменского «входит жид и подает просьбу», касающуюся расследования дела об убийстве одного еврея в Петербурге. Выяснилось, что проситель является не родственником убитого, а «поверенным» по различным делам петербургских евреев. «О! Когда так, то ты должен знать порядок и законы», – обратился к нему губернатор и пояснил, что поскольку «гражданской частью не управляет», то и просьба еврейского поверенного находится вне его компетенции. Еврей, однако, настаивал на своем. После того как выяснилось, что дело давно передано из полиции в петербургский надворный суд, Каменский пришел в ярость: «“Как же ты смел лгать и заставить меня тратить напрасно время, нужное для важнейших дел?” Жид что-то буркнул, а фельдмаршал схватил его за бороду и ну его бороду драть надвое через колено. Жид закричал не своим голосом и, как-то вывернувшись, побежал опрометью, оставив и просьбу, и шубу свою, которую выбросили в коридор»[710]. Следует отметить, что для мемуариста этот эпизод являлся одним из ряда «случаев достопримечательнейших», характеризовавших самодурство Каменского, и такое обращение с еврейскими представителями представлялось выходившим за рамки привычных норм. При этом пострадавший от вспыльчивости фельдмаршала еврей обрисован в полном соответствии со сложившимся ко времени написания мемуаров литературным каноном описания евреев.
Совершенно иной, «либеральный», сценарий отношений с еврейскими представителями фигурировал в записях устных воспоминаний М.М. Сперанского, принимавшего в качестве секретаря В.П. Кочубея некоторое участие в работе Первого еврейского комитета[711]. Персонаж этой истории, некий «раввин, известный своей ученостью и знанием древних и новых языков»[712], вероятнее всего, являлся депутатом при Первом еврейском комитете – этим объясняется его легальное проживание в Петербурге и участие в обсуждении проекта «Положения о евреях». Однако депутатский статус «раввина» полностью выпадает при пересказе. «Раввин», ознакомившись в приватной обстановке с предварительной версией проекта «Положения», содержавшего еще больше ограничений для евреев, нежели окончательный вариант, сначала «смутился», но «затем принял осанку мудреца» и высказал свое мнение. Приписываемые «раввину» высказывания имеют определенное сходство с рассмотренными выше выступлениями еврейских представителей того периода: апелляция к ценностям Просвещения («усвоение народу Божию всех благ европейской цивилизации»), выступление против искусственной организации системы государственного управления евреями («чем менее назначится властей», тем лучше) и против отдельного законодательства о евреях в целом («неблагоразумно разъединять семейный союз государства начертанием особых постановлений для каждого племени, касты или сословия»)[713]. Личность «раввина» в этой истории также вполне соответствует некоторым культурным реалиям описываемого периода: такой феномен, как ров маскил – раввин, в определенной степени воспринявший идеи Просвещения и в то же время сохраняющий верность традициям, был достаточно распространен в тот период[714]. С другой стороны, вполне возможно, что Сперанский приписывал здесь свои собственные воззрения персонажу по определению маргинальному и экзотическому: это прием, восходивший к разного рода «восточным повестям» в литературе второй половины XVIII – начала XIX в.
К первым годам XIX в. относится организация в Санкт-Петербурге первого еврейского общинного института – «погребального братства» (хевра кадиша). Пинкас этого общества за 1802–1822 гг. известен только по опубликованному русскому переводу Й.-Л. Гордона, полностью инкорпорированному в состав очерка о ранней истории петербургской еврейской общины. В ряде случаев Гордоном приводились термины оригинала, что облегчает реконструкцию первоначального текста на древнееврейском. Следует отметить, что деятельность хевры кадиши, как правило, не ограничивалась узким кругом обязанностей, связанных с погребением умерших. Как и другие организации типа хеврот, петербургское погребальное братство являлось горизонтальной структурой, объединявшей в своем составе лиц различного социального и имущественного статуса: наряду с неоднократно упоминавшимся Ноткиным и его сыном, в общество входил и ремесленник Хаим Шмуклер («позументщик»)[715]. Скорее всего, Хаим Шмуклер тождествен упоминающемуся в делопроизводственных документах конца XVIII – начала XIX в. позументщику Хаиму Гошиовичу, среди клиентов которого были сама Екатерина II (заказавшая ему «кисейную вышитую золотом юбку») и Г.А. Потемкин. В июне 1801 г. Гошиович преподнес Александру I ковер своей работы «с еврейскими надписями»[716]. Последнее, в сочетании с возможным участием Гошиовича в организации еврейской общины Петербурга, может рассматриваться в контексте связанных со сменой власти еврейских инициатив, наряду с еврейскими одами на восшествие Александра I на престол.
Из десяти членов хевры пятеро прибыли в столицу из Шклова, двое из Могилева, один из Брод, один из Новоместа, и еще один фигурировал в пинкасе без обозначения места происхождения[717]. Членам хевры удалось, по-видимому, добиться серьезных денежных пожертвований в пользу общества от прибывших в Петербург еврейских депутатов от губерний черты оседлости. Деньги были потрачены, в частности, на перезахоронение на еврейском кладбище останков евреев обоего пола, изначально похороненных на соседнем кладбище, принадлежавшем немецкой лютеранской общине, – что было представлено в пинкасе как инициатива депутатов[718]. Евреи, умершие в Петербурге с 1802 по 1807 г., происходили из различных регионов: из Вильно, Житомира, Тульчина, Могилева, Шклова. На еврейском кладбище были похоронены также евреи-выходцы из иностранных государств: «немецкие евреи» без точного указания происхождения и один еврей из Варшавы[719]. В пинкасе хевры кадиши отразились также негативные стороны проживания евреев в столице: высокая детская смертность и случаи мертворождения, вероятно связанные с плохими бытовыми условиями, и даже одно убийство[720]. Потребность петербургских евреев в кошерной пище обеспечивалась в тот период как минимум двумя резниками, что является косвенным свидетельством наличия значительного еврейского населения в столице[721].
Предположение И. Цинберга о том, что перебравшиеся в Санкт-Петербург Ноткин, Перетц и пользовавшиеся их покровительством еврейские интеллектуалы Лейба Невахович, Мендель Левин и братья Моше и Леон Элканы стремились создать в столице Российской империи некий аналог просвещенной берлинской еврейской общины[722], вполне вероятно. Однако, в отличие от круга Мендельсона, призывавшего евреев к упразднению традиционных автономных общинных институтов[723], среди петербургских евреев существовала тенденция к созданию и укреплению таких институтов, проявившаяся в деятельности по крайней мере одного из влиятельных членов общины: Ноткина. Верхушку петербургского еврейства роднило с берлинской общиной отчетливо выраженное стремление к интеграции в аристократическое общество столицы и попытки влияния на власть. Наряду с участием в разработке еврейского законодательства (или, по крайней мере, претензиями на такое участие) и неформальным лоббированием еврейских интересов, имело место и публицистическое обращение от лица евреев к российскому обществу: «Вопль дщери иудейской» Неваховича, опубликованное почти одновременно на русском и древнееврейском языках.
Поскольку жизнь и литературная деятельность Лейбы (после 1806 г.: Льва Николаевича) Неваховича (1776, Летичев – 1831, Санкт-Петербург) довольно полно представлены в существующей историографии[724], мы коснемся здесь только аспектов, важных для данного исследования, а также связанных с введением в научный оборот новых источников. «Вопль дщери иудейской» был уже не первым обращением Неваховича к власти. Ода Неваховича на восшествие Александра I на престол на древнееврейском и русском языках была впервые введена в научный оборот А. Рогачевским, опубликовавшим русскую версию оды. Однако сравнение древнееврейского и русского текстов выявляет серьезные смысловые расхождения между ними. Строка «несчастные паки получают свободу», интерпретируемая Рогачевским как намек на вторичное освобождение цадика Шнеура Залмана из Петропавловской крепости[725], в древнееврейском варианте переводится буквально как: «пленные» (термин, применявшийся к еврейским заключенным, позднее – к рекрутам) освобождены и им также возвращают прежний статус (место)»[726]. Прямое выражение в древнееврейской версии надежды на то, что в царствование нового императора будут обличены и наказаны ненавистники евреев[727], превращается в русской прозаической версии в куда менее определенное: «под его токмо скипетром живущие народы чают, что никогда не произыдет между ими крамола от нетерпимости и разнообразия вер»[728]. При этом древнееврейская версия демонстрирует явно более скептическое отношение к новому царствованию, нежели русская: в русской версии подданные «чувствуют, что каждая слеза их осушается теплотою милосердия»[729], в древнееврейской это им только кажется[730]. Можно предположить, что Невахович выступил со своей одой не «по наивности», как предполагает Рогачевский[731], а при поддержке своих единоверцев, проживавших в Петербурге. Именно к ним могла быть обращена версия на древнееврейском, достоинства которой могли оценить только они.
