Аналогичным образом, призывы к толерантности в «Вопле дщери Иудейской» были обращены и к российскому, и к еврейскому обществу. Версия на русском языке была посвящена Кочубею, версия на древнееврейском содержала два посвящения: на титульном листе Кочубею, на следующем – Перетцу и Ноткину. К последнему прилагались те же эпитеты, что и к библейскому Мордехаю: «ищущий (или «требующий») добра для народа своего»)[732].
Приложение к «Воплю», «Чувствование верноподданного по случаю учрежденного, по высочайшему его императорского величества государя императора Александра I, самодержца всероссийского, повелению, комитета о устройстве евреев на пользу государственную и их собственную», было главным образом обращено к российской публике, чем объясняются значительные сокращения в версии на древнееврейском. В этой части книги Неваховича обнаруживается характерное для риторики прошений еврейских представителей того периода представление желаемого как действительного: император якобы учредил комитет для того, чтобы возвести евреев «на вышнюю степень благосостояния»[733]. Подчеркивалось, что «сей самодержец, имеющий самовластное право располагать участью своих подданных, соизволяет еще вызвать депутатов из них самих, веками и другими народами униженных несчастливцев»[734]. Характеристика созыва еврейских депутатов как либерального нововведения, вопреки существовавшему к тому времени опыту взаимодействия российских властей с еврейскими представителями, присутствовала и в российской прессе того периода, восхвалявшей Александра I за то, что он «даровал евреям бытие политическое»[735].
Неясно, насколько широк был общественный резонанс на книгу Неваховича. В поданном Александру I 24 марта 1803 г. проекте коллежского асессора Я.А. Маркевича упоминался «еврей Лейба Найвахович» (sic!), который «при помощи других [евреев] издал книгу под заглавием “Плач (sic!) дщери иудейской”, где при довольной игре разума есть много глупостей и лжи»[736]. Маркевич, возводя на евреев разнообразные обвинения[737], не решился вступить с Неваховичем в полемику по поводу еврейских депутатов, так как в этом отношении Невахович, скорее всего, высказывал мысли, которые широко циркулировали в обществе и опровергать которые было совершенно неуместно[738].
Отметим, что связи Неваховича с еврейской элитой сохранялись и много лет спустя после его перехода в христианство. В 1829 г. он подал Николаю I проект еврейской реформы[739]. Записка носила характер апологии как традиционных общинных институтов, так и еврейских депутатов конца XVIII – первой четверти XIX в. Парадоксальным образом, защитником кагала перед властью в данном случае выступил радикальный просветитель, ушедший в христианство и, казалось бы, полностью ассимилировавшийся в новом окружении. Этот исключительно важный для понимания фигуры Неваховича эпизод не был ранее представлен в историографии.
Реакцию на попытки покровителя Неваховича, финансиста Абрама Перетца, войти в высшее общество столицы можно проследить по сохранившимся мемуарным свидетельствам. Характеризуя обстановку после заключения Тильзитского мира, когда Александр I требованием, «чтобы столица веселилась», пытался погасить общественное недовольство, Ф. Булгарин риторически восклицал: «Кто не помнит великолепных праздников тогдашнего откупщика Авраама Израилевича Перца (sic!)», которые якобы «сам император удостаивал своим посещением»[740]. Совершенно иным образом рисуется общественный статус Перетца в записках Н.И. Греча. Двоюродный брат мемуариста, П.Х. Безак, благодаря сотрудничеству с Перетцем «поправил свое состояние и испортил всю карьеру званием жидовского приказчика»[741]. В записках Ф.Ф. Вигеля главной причиной отставки Кочубея с поста министра внутренних дел в ноябре 1807 г. объявлялись дошедшие до императора «толки» о связях министра с Перетцем, благодаря покровительству Кочубея сосредоточившим в своих руках «важные отрасли государственных доходов». «Толки» о подозрительной «дружбе» министра с Перетцем являлись, согласно Вигелю, ярким выражением неприязни петербургского высшего света к Кочубею[742]. Во всех перечисленных эпизодах мемуаров более чем вероятны преувеличения и искажения, обусловленные позициями их авторов. Для Булгарина успехи Перетца были наглядным доказательством могущества еврейского капитала[743]. Вигель, обличая корыстолюбие и низость Кочубея, описывал его позорные «еврейские связи» так, как если бы эта ситуация имела место во время написания мемуаров. То же самое касается и аналогичной, хотя разворачивающейся не на таком высоком уровне, истории из мемуаров Греча.
Примечательна, вероятно, восходящая к семейному преданию трактовка отношений Перетца с петербургской еврейской общиной в книге его правнуков В.Н. и Л.Н. Перетцев. Несомненно, описание «подпольной борьбы» петербургских евреев с «вольнодумцем» Перетцем, якобы являвшейся одной из причин его разорения[744], было связано с общей тенденцией работы, однако можно усмотреть в ней и отголоски реальной ситуации. Перетц противопоставлялся, с одной стороны, Ноткину, «стремившемуся к обособлению евреев», с другой стороны, хасидам, «неприязнь» к которым «обошлась ему дорого»[745]. Упрекая С.М. Дубнова и Ю.И. Гессена в пристрастном отношении к Перетцу, его правнуки не менее пристрастны в своей апологетической трактовке его жизни и взглядов[746]. Отсутствие в соответствующем разделе книги ссылок на источники является косвенным свидетельством того, что здесь авторы, вероятно, основывались на семейном предании.
В отдельных источниках, восходящих к описываемому периоду, отношение к Перетцу как в еврейском, так и в российском обществе выглядит несколько иначе. В записи о смерти его дочери Мирьям в пинкасе погребального братства Шклова Перетц именуется почетным титулом «учитель наш»[747]. Данного звания могли лишить за проступки против общины (например, доносы) либо за недостаточно строгое выполнение религиозных предписаний. Запись в пинкасе свидетельствует, что Перетц сохранял его по крайней мере до 1810 г. Что же касается отношения к Перетцу в российском обществе, то весьма показательны слухи, ходившие в марте – апреле 1812 г. в Москве. Говорили, что Перетц (в данном документе фигурирующий как «Периц») «подкуплен Наполеоном, чтоб в вино [т. е. поставляемую им российской армии водку, «хлебное вино»] подмешать яду, и на основании следствия Периц посажен в крепость»[748]. Сюжет о «еврее-отравителе» (причем «отравление» понималось как в прямом, так и в переносном смысле) являлся со Средних веков одной из универсальных мифологем в восприятии евреев их христианским окружением. Данная мифологема была активизирована массовым сознанием, подогревавшимся официальной пропагандой накануне войны. При этом негативные коннотации, связанные с образом «чужого», были автоматически перенесены на одного из самых известных российскому обществу представителей еврейства. Отметим, что именно в этот период Державин писал свои «Записки». Знаменитое обвинение, что «Сперанский был всецело предан жидам чрез известного Перетца»[749], следует рассматривать в идеологическом контексте ситуации, сложившейся в связи со ссылкой Сперанского[750]. Иной характер носили слухи о Перетце, отразившиеся в отосланном А.А. Аракчееву в феврале 1813 г. донесении о настроениях в столице. «Публика вздумала сказать», что «Перец (sic!), оставя закон предков, принимает христианскую религию»[751]. При этом автор донесения счел нужным указать на полную неправдоподобность такого поворота событий. В данном случае направленность слухов не так очевидна, как в предыдущем: неясно, одобряла «публика» возможное намерение Перетца или же осуждала «коварного» еврея, готового даже на крещение ради повышения своего социального статуса.
Совокупность рассмотренных выше источников позволяет предположить, что Перетц, несмотря на свои усилия по интеграции в российское общество, продолжал оставаться для него абсолютно «чужим». Более того, на Перетца проецировались негативные стереотипы, связанные с евреями в целом. Аналогичная ситуация имела место с Ноткиным, который и в прошении московских купцов о высылке евреев в 1790 г.[752], и во «Мнении»[753] и «Записках» Державина выступал воплощением всех негативных качеств, приписывавшихся евреям. В то же время оба деятеля сохраняли высокий статус в еврейском обществе, не пошатнувшийся из-за их тесных контактов с христианским окружением. Даже крещение Перетца не означало полного разрыва его связей с еврейством. Так, он продолжал вести переписку с родственниками на древнееврейском языке[754], а Й. Цейтлин, отец умершей в 1813 г. первой жены Перетца, оставил ему немалую сумму по завещанию[755].
