Никто из нас, свидетелей, не пострадал, кроме Александра Егорова. Он все время работал на вытаскивании трупов и… крал. Если найдет что-нибудь более-менее ценное в кармане покойника или за голенищем, сразу присвоит. Добыл какие-то золотые монеты, кольцо… Его поймали с поличным и расстреляли.19
А нас всех, кто давал показания, привезли в Грущенку и там записали наши голоса на пластинки. Потом мы еще давали показания под присягой немецкому судье.
Тем временем отступление немецкой армии становилось неминуемым. Фронт приближался. Со дня на день все слышнее слышался с востока грохот орудий. Большевики вернутся – что тогда будет с нами? А особенно с теми, кто раскрыл это их преступление, рассказал правду да еще и присягал?! Люди только головами качали: «Плохи ваши дела». Советовали бежать.
Но вдруг все эти разговоры затихли. Даже наоборот. То тут, то там потихоньку стали убеждать: ничего нам не будет, надо оставаться. Ну, меня обмануть не так легко. Я чувствовал какой-то подвох. Теперь-то уж окончательно ясно, что засланные с той стороны фронта агенты получили указание задерживать на месте любой ценой всех, кто знал о катынском убийстве и кто давал немцам показания или встречался с разными делегациями. Большевики хотели, чтобы все эти люди попали к ним в руки. Я как-то встретил в волостном управлении Сергея Николаева, всем известного коммуниста. Он отвел меня в сторону и прошептал:
«Ты, Иван, не уезжай. Ничего не бойся. Мы тебя тут защитим».
«Подумаю еще», – ответил я.
Однажды я зашел в избу Киселева. Там я застал другого коммуниста, кандидата партии, Тимофея Сергеевича. Он бойко о чем-то толковал со стариком. Когда я вошел, замолчал. Я присел на скамью, поговорили о том, о сем, а потом я спрашиваю Киселева:
«Ну, а ты как, Парфен? Остаешься или едешь?» Сергеевич не дал ему ответить:
«Киселев, – говорит, – никуда не поедет. Он старик, ему ничего плохого не сделают. Он скажет, что немцы силой заставили его давать показания, и на том дело кончится».
Потом я заметил, что около Киселева все время кто-то крутится: или кто-нибудь из знакомых коммунистов, или какие-то неизвестные люди. Ясно, что за ним следили. Конечно, старик знал больше других, вот на него и обратили больше внимания. Его так окружили агентами, что он в конце концов остался и попал в их руки… Потом его, наверно, страшно били в НКВД, потому что это был человек твердых убеждений, верующий и привык говорить правду в глаза.
Кажется, на другой день я навестил Матвея Захарова, который при немцах был старостой в Новых Батеках и тоже давал показания по катынскому делу. Он приходился мне дядей по матери. Тетка угостила меня водкой и сказала по секрету:
«Приходили партизаны и говорили, чтобы мы оставались. У нас ни у кого и волос не упадет с головы. Они нас защитят».
«А я думаю, что надо бежать!» – возразил я.
«Ты, Ванька, больно умен! – крикнула тетка. – Но в этом деле – дурак. Мы остаемся».
Меня тоже стали уговаривать. Все та же песня: «Дадите показания, что фашисты вас заставили, били, мучили, что вы говорили по принуждению или вообще не сознавали, где вы и что с вами».
Дошло до того, что однажды утром пришел ко мне Иван Андреев с таким планом:
«У меня в хате сидит один мой знакомый. Его прислали партизаны. Он нас вовсю уговаривает, чтобы мы бежали с ним в лес, пока здесь еще немцы. Они нас укроют до прихода Красной армии».
«Аж до прихода НКВД, ты хотел сказать». Андреев почесал в затылке, а я продолжал: «Ты что, рехнулся?! Не знаешь, что ли, что они сделают с нами?! Если даже не за то, что мы свидетельствовали, так за одно уже то, что мы знаем правду».
В конце концов Андреев решил бежать от большевиков. Ему удалось убедить переводчика, работавшего у Фосса, и они взяли его с собой. Для меня уже не нашлось места. Через два дня я взял мать и маленькую племянницу, и мы упросили водителей немецкой автоколонны взять нас с собой.
В Минске я встретился с Андреевым и Евгением Семяненко. Не имею понятия, что с ними стало потом. Свою мать я должен был оставить в Германии и вот скитаюсь теперь…
* * *
– Еще один важный вопрос: сколько трупов выкопали в Катыни?
– Это ведь всем известно. Немногим больше четырех тысяч.
– А эта восьмая могила?
– Это совсем маленькая могила. Немцы ее засыпали. Да ведь вы были там…
– Да, – ответил я. – Все совпадает.
Глава 18.ГДЕ УБИЛИ ОСТАЛЬНЫХ ПОЛЬСКИХ ВОЕННОПЛЕННЫХ?
Загадка катынского преступления разгадана. Известно, кого здесь убивали, сколько их было и кто их убил.
Больше четырех тысяч польских военнопленных, почти исключительно офицеров из Козельского лагеря, было расстреляно большевиками весной 1940 года.
Но так как общее число без вести пропавших было около 15 тысяч (возможно, 14500) и они содержались не в одном лишь Козельске, но и в Осташкове и Старобельске, возник, как мы знаем, вопрос: куда девались остальные военнопленные из этих двух лагерей, останки которых в Катыни не были обнаружены. Так как никто из них, из числа около 10 тысяч, не подал признаков жизни с весны 1940 года, несмотря на самые энергичные поиски и усилия, – не подлежит никакому сомнению, что они также уничтожены. Уничтожены на советской территории, следовательно – советской государственной машиной.
Итак, как уже было сказано выше, перед нами открывается новое преступление, с еще большим количеством жертв. Мы знаем преступника, но не знаем только точного места преступления и связанных с ним обстоятельств.
Судьбы Осташкова
26 января 1943 года в канцелярию 5-го поста польской армии, которая покинула пределы Советского Союза, явилась некая Катажина Гонщецкая. Эта женщина, жена одного из без вести пропавших офицеров, была одной из числа многочисленных польских граждан, принудительно сосланных советскими властями. Она рассказала следующее:
«В июне 1941 года меня вместе с почти 4 тысячами мужчин и женщин, как и я арестованных и высланных из Польши, везли по Белому морю. Мы плыли из Архангельска к устью реки Печоры, на новые принудительные работы, на новую каторгу. Я сидела на палубе. Глядя на отдаляющийся берег, я почувствовала вдруг непреодолимую тоску по свободе, родине, мужу, вообще по жизни – и заплакала. Неожиданно передо мной появился молодой русский из экипажа баржи и спросил:
– Ты чего ревешь?
– Я плачу над своей судьбой. Разве и этого у вас нельзя, в вашем «свободном» государстве? Я плачу над судьбой своего мужа…
– А кем он был?
– Капитаном, – ответила я. Большевик язвительно засмеялся.
– Ему уже слезы не помогут. Здесь потоплены все ваши офицеры. Здесь в Белом море.
Он стукнул каблуком по палубе. Затем он, ничуть не смущаясь, рассказал, что он лично участвовал в конвое, транспортировавшем около 7 тысяч человек, и что среди них было много бывших служащих польской полиции и офицеров. Тянули две баржи. Когда вышли в открытое море, баржи отцепили и затопили. – «Все пошли ко дну», – закончил он и ушел.
Когда он это говорил, рядом стоял старик, тоже русский, тоже из экипажа баржи, но не военный. Когда тот ушел, старичок подошел ко мне, облокотился о борт и тихим голосом выразил мне свое сочувствие.
– Это правда, – сказал он, – что тот говорил. Это все происходило на моих глазах. В баржах сделали пробоины. Это было ужасное зрелище. – Он утер слезу и вздохнул. – Никто не спасся.
В общих чертах этот рассказ совпадает с рядом обстоятельств, касающихся лагеря польских военнопленных в Осташкове. Хотя бы тот факт, что речь шла о служащих польской полиции, которые были сосредоточены исключительно в Осташкове. Кроме того, названная русским цифра «около 7 тысяч» отвечает численности военнопленных в Осташкове, которых, как известно, было свыше 6 тысяч. Мы знаем также, что старший постовой польской полиции Воронецкий, которому с небольшой группой удалось попасть в Грязовец и оттуда выйти на свободу, тоже слышал от лагерного охранника, что военнопленных потопили. Показания вахмистра жандармерии Б. хотя ничего не говорят о потоплении, тем не менее указывают на северное направление, в котором был вывезен весь лагерь в Осташкове.
Их, действительно, довезли до станции Бологое, расположенной на север от Осташкова; а что было потом?..
В дальнейшем, когда в Советском Союзе формировалась польская армия и когда в связи с этим предпринимались лихорадочные попытки найти без вести пропавших офицеров, накопилось множество сообщений о том, что польских военнопленных видели или слышали о них на дальнем севере СССР. Упорно повторялись слухи об их потоплении, о какой-то загадочной аварии в Белом море и т.п. Вначале верили, что вообще всех военнопленных вывезли на север. Открытие Катыни оборвало этот поток предположений. С другой стороны, выяснилось, что в 1940 году действительно были вывезены на Север польские военнопленные, но не весной, а осенью, и не из трех упомянутых лагерей, а из числа интернированных в прибалтийских государствах. В общем хаосе и последовавшей за ним военной путанице – спутали одних с другими. Поляков, интернированных в лагерях прибалтийских государств, хотя и вывезли на Север, но не лишили жизни.
