– Видите ли… Клянусь вам, мне не хватает дров! Просто некоторые родились на шелковых простынях. Они вечно мерзнут с ног до головы, – пробурчала Сильвина. – И я должна подкладывать поленья и хворост в камины с вечера до рассвета. Если однажды я не смогу выпечь хлеб, пусть не жалуются! Вот так!
– Сочувствую вам, – сказала Аннелета, не став ей напоминать о том, что аббатство окружают принадлежащие монахиням дремучие леса и целые поленницы уже распиленных и нарубленных дров ожидают своего часа.
– Наша добрейшая матушка была слишком мягкой и уступчивой, вот что я вам скажу. Ее прекрасная душа покоится с миром, в этом я уверена. Но все же у нас здесь не особняк для придворных дам, а аббатство бернардинок.
– Разумеется, разумеется. Тем более что у вас столько забот, моя дорогая Сильвина, – покривила душой Аннелета, которую уже стала утомлять непривычная роль дипломата.
– О, я безмерно счастлива, что это кто-то заметил, – заявила Сильвина, резко кивнув головой.
Аннелета продолжала в том же духе:
– Подумать только! Убедиться, что бревна привезли, что они сухие, проследить, чтобы их распилили и накололи, присматривать за дровосеками, которые бросают поленья как бог на душу положит, постоянно подгонять их. Замесить тесто, дать ему подойти, поставить хлеба в печь, вытащить их не позже и не раньше, да еще и не забыть заказать муку различных видов… Действительно, какой тяжелый труд!
Сильвина Толье заважничала, подумав, что она недооценивала сестру-больничную, находя ее вспыльчивой и надменной. Польщенная Сильвина добавила:
– Не говоря уже о том, что я пеку разный хлеб. Хлеб бедняков, хлеб радости, обычный хлеб или хлеб для богослужений. А все это требует хорошей организации процесса.
– И хлеб из полбы, пшеницы, суржи…[59]
– И из ячменя, овса, проса… И все это надо смешать в правильных пропорциях!
– И изо ржи… Вы забыли о ржи, с которой, как мне кажется, надо обращаться очень осторожно.
– Ба… Как и со всем остальным, – возразила Сильвина. – И я редко использую рожь. В основном я пеку хлеб из суржи. Ржаной хлеб берут в дорогу. Он долго не черствеет. К тому же он не такой дорогой, как пшеничный хлеб, и полезен для здоровья.
«Особенно его ярко выраженный, немного кисловатый вкус, позволяющий скрыть вкус спорыньи», – подумала Аннелета.
– Правда? А я думала, что мы едим в основном ржаной хлеб. Послушайте… А не пекли ли вы ржаной хлеб незадолго до кончины нашей любимой матушки?
– Нет.
– Но я готова поспорить…
Сильвина, которой уже начала надоедать настойчивость сестры-больничной, сказала нелюбезным тоном:
– И вы проспорите.
Сделав ставку на ограниченный ум своей собеседницы, Аннелета твердо заявила с видом превосходства:
– У меня очень хорошая память, моя дорогая. И никто не может утверждать обратное. Если я говорю, что нам давали с супом ржаной хлеб, значит, так оно и было.
Уязвленная словами этой нелюбезной сестры, вторгнувшейся, словно саранча, в ее владения и принявшейся читать нотации, Сильвина Толье с возмущением сказала:
– Потому что вы всегда правы, не так ли?
– Пусть это нескромно, но я не помню ни одного случая, когда я ошибалась, – возразила сестра-больничная, всем видом показывая, как она довольна собой.
Больше и не потребовалось, чтобы окончательно вывести Сильвину Толье из себя.
– Ну что ж, сегодня вечером ваше уважение к себе приуменьшится. Следуйте за мной.
Сильвина двинулась вперед чеканным шагом. За ней шла Аннелета. Они преодолели три туаза, разделявших дровяной сарай и печи. Теперь печи стояли на некотором расстоянии от зданий, хотя в прошлые века их возводили вплотную к домам, чтобы тепло могло проникать в помещение. Но из-за многочисленных пожаров пришлось отказаться от этой экономии, столь удобной в домашнем хозяйстве. В прилегающем к печам строении находился высокий пюпитр, на котором лежала амбарная книга печного хозяйства. В комнате было жарко и душно, и это служило лишним доказательством, что хле-6а на следующий день еще не были готовы. Сильвине было легко осуждать мерзлячек, ведь она сама проводила весь день в тепле.
Сильвине пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до книги. Она перевернула несколько страниц и торжествующе заявила:
– Я записываю все, слышите – все! Даже хлеб, обглоданный крысами, который мы добавляем в суп для нищих, если, конечно, эти мерзкие твари не нагадили на него. Вот страница, относящаяся ко дню, когда наша дражайшая матушка… Святые небеса, как подумаю… Какой ужас!
Аннелета с удивлением увидела, что Сильвина принялась тереть глаза своим крепким кулаком. Жест, пусть и лишенный изящества, но свидетельствовавший о подлинной нежности. Сильвина, смущенная этими эмоциями, поскольку они редко охватывали ее, прочистила горло, а потом сказала:
– Я листаю страницы назад от этой скорбной даты, и что и вижу? Ничего. Ни единой крупинки ржи! Суржа – да! Полба – конечно! Овес – в изобилии! Но ни крупинки ржи!
– Вы поставили меня в сложное положение, дорогая Сильвинa… Ведь я прекрасно помню восхитительный хлеб с вкусной черной коркой.
Сильвина, разрывавшаяся между радостью, которую ей доставил новый комплимент, и желанием придать своей особе большее значение, все же смягчилась:
– Он действительно очень вкусный. А все потому, что я добавляю немного молока в опару.
– Я уверена, что наслаждалась его вкусом совсем недавно. Могу ли я посмотреть вашу книгу…
– Нет, ни за что! – прорычала коренастая женщина. – Разве вы не станете возмущаться, если я приду к вам и стану рыться в вашем гербарии? И потом, я устала от ваших недомолвок. Что вы хотите, в сущности, сказать? Что я сошла с ума и путаю пшеницу с рожью? – Маленькие глаза Сильвины сузились, когда в ее неповоротливом уме сверкнула неприятная мысль: – О, понимаю… вы заподозрили, что я продаю благородный хлеб владельцами городских печей, а вас кормлю рожью и овсом? Да? Имейте мужество признаться!
Упершись руками в бока, нахмурив лоб, сжав зубы, Сильвина Толье стояла, с ненавистью глядя на Аннелету. Казалось, она готова растерзать свою обвинительницу на части.
Аннелета почувствовала, что Эскив, вероятно, была права. Стратегия, которую она выбрала, обречена на провал. Время деланных улыбок и лести прошло. Наступило время шантажа и угроз.
– Знайте, Сильвина: я не особо жалую вас, а вы не считаете меня любезной. Но я вынуждена признать, что вы, несомненно, лучшая сестра-хлебопек из всех, что встречались на моем пути. А теперь перейдем к фактам.
Сильвина перевела взгляд на дверь. Аннелета рванулась к выходу и с грохотом закрыла ее, навалившись всем телом, чтобы никто не мог войти в помещение. Она погрозила Сильвине указательным пальцем и ледяным тоном сказала:
– Вы не выйдете отсюда живой до тех пор, пока я все не узнаю. Делайте свой выбор, только быстро. Вы…
– Мне ясно одно: вы лишились рассудка. Незаконно лишать меня свободы, да еще в моих владениях! Я обо всем рассажу нашей матушке, а поскольку она не питает к вам особой нежности…
– Правда? Вы знаете об этом? И каким же образом? А, откровения сообщницы! – с угрозой прервала ее Аннелета.
Сильвина Толье прижала амбарную книгу к широкой груди и прошипела:
– Я не скажу ни слова. Мы можем провести здесь всю ночь, если так вам угодно.
– Мне так угодно!
– Что касается моих записей, вы напрасно надеетесь, что я позволю вам проверить их. У вас нет надо мной никакой власти. И не надо злобно ухмыляться и сурово хмурить брови! Оставьте все это для послушниц и некоторых монахинь, которые вас боятся. Мне же вы не внушаете страха.
– Ваши слова доказывают, что вы еще глупее, чем я думала.
– Что… что… – задохнулась от ярости Сильвина Толье.
– Вам предъявят обвинение как сообщнице отравительницы, безмозглая курица! Сообщнице, содействовавшей отравлению наших сестер и матери-аббатисы! Вы понимаете, Что вас ждет? Вас разденут до пояса и проведут, закованную и цепи, словно медведя, по улицам соседних поселений, а простолюдины будут кидать в вас камни. А потом вас повесят!
Кровь отхлынула от лица Сильвины Толье, ставшего таким же серым, как зола, устилавшая пол возле двери. Как ни странно, но не возможные пытки и казнь испугали Сильвину. Она оцепенела при самой мысли, что ее обвиняют в столь страшном преступлении.
– Сообщница отравительницы?… Да вы сошли с ума! Как вы думаете, почему я в поте лица тружусь возле печей? Почему я таскаю на себе все эти поленья? Я мечтала заведовать кухней, как наша милая Аделаида Кондо, да хранит Господь се душу. – Сильвина горько вздохнула. – Но я не могла претендовать на эту должность. Я не могу оглушить угря ударом о стену или, что еще хуже, перерезать горло славному кролику или молоденькой курочке… А уж убить или содействовать убийству моих сестер, нашей матушки!.. Вы сами дура! Перед собой вы видите сильную женщину, – добавила Сильвина, поднимая свою узловатую руку, – но не фурию. Что-то в аргументах Сильвины, в ее поведении, слезах, навернувшихся на глаза, подсказало Аннелете Бопре, что она ошибалась. Тем не менее она решила идти дальше:
