Рабы использовались их владельцами как домашние слуги различного типа и как полевые работники. Случалось, что они были мужчинами и женщинами, искушенными в ремесле, или даже педагогами. Оценивались они по способностям и оказываемым услугам. Согласно «Русской правде», размер компенсации князю за убийство его рабов варьировался от пяти до двенадцати гривен, в зависимости от того, какого рода рабом была жертва.
Что же касается окончания рабского состояния, оставляя в стороне смерть раба, временное рабство могло закончиться после совершения достаточного объема работ. Конец полного рабства мог наступить двумя путями: или раб выкупал себя (что, конечно же, могли позволить себе немногие), или хозяин мог отпустить своего раба или рабов волевым решением. К этому его постоянно побуждала церковь, и многие богатые люди следовали этому совету, освобождая рабов посмертно в специальном разделе завещания.
Существовал также, разумеется, незаконный путь самоосвобождения раба – бегство. Многие рабы использовали этот путь к свободе, поскольку в «Русской правде» есть несколько параграфов, говорящих о рабах-беглецах. Любой человек, давший приют такому рабу или каким‐либо образом оказавший ему содействие, должен был подвергнуться штрафу.
В Древней Руси под церковную юрисдикцию подпадали не только духовенство и члены их семей, но также и определенные категории людей, которые либо служили церкви тем или иным образом, либо нуждались в ее поддержке. Все они были известны как «церковные люди»131.
Русское духовенство может быть разделено на две группы: «черное духовенство» (то есть монахи) и «белое духовенство» (священники и дьяконы). На основе византийской модели в Русской церкви установленным обычаем является то, что монахи полагаются в сан епископов и, в противоположность практике Римской церкви, священники выбираются из среды женатых мужчин.
В течение киевского периода митрополичья кафедра в Киеве занималась греками с двумя исключениями (Иларион и Климент). Около половины епископов были, однако, русского происхождения. Епископы стояли намного выше обычного духовенства по власти, престижу и богатству. В более поздние периоды стало обычным говорить о них как о «князьях церкви».
Что касается других «церковных людей», то первая категория среди них охватывает тех, кто каким‐либо образом участвовал в церковном богослужении, но не принадлежал к духовенству: таковы церковные певцы, человек, ответственный за тушение свечей после службы (свечегас), а также женщина, выпекающая просвиры (просвирница или просвирня, от слова просвира). По случаю можно вспомнить, что поэт A. C. Пушкин советовал тем, кто желал познакомиться с изначально русским языком, поучиться у московской просвирни.
Вторая категория церковных людей состоит из тех, кто связан с благотворительными институтами, – подобных врачу (лечец) и другому персоналу лечебниц, домов для престарелых, гостиниц для паломников и т. д., равно как из людей, обслуживаемых этими институтами.
Третья категория – так называемые изгои132. Характеристики этой группы, равно как источник и значение термина, были предметом длительных споров между учеными. Основная трудность состоит в том, что этот термин используется в одном смысле в источниках двенадцатого столетия и, очевидно, совсем в ином смысле в «Русской правде» одиннадцатого столетия. С моей точки зрения, единственный путь для развязки этого гордиевого узла сформулирован в пословице: надо разрубить его, то есть признать, что «Правда» одиннадцатого века и источники двенадцатого века, используя те же слова, говорят о двух совершенно различных социальных группах. Это – не единственный известный случай подобного различия между «Правдой» и более поздними источниками. Например, термин огнищанин в «Правде» относится к княжескому судебному приставу, но в новгородских источниках он применяется к особой группе новгородских граждан, которые не имеют связей с княжеским двором.
Изгоев «Русской правды» рассмотрим ниже; здесь мы изучим лишь положение «церковных людей», именуемых подобным образом. Классическое определение этой социальной группы обнаруживается в «Уложении церковных дворов» (1125 – 1136 гг.) князя Всеволода: «Есть три типа изгоев: сын священника, оставшийся необразованным; раб, который выкупил себя из рабства; обанкротившийся торговец». Затем следует примечание позднего копииста: «И можно добавить четвертый тип изгоя – осиротевший князь»133.
Общей характеристикой всех этих людей было то, что каждый из них утерял свой бывший статус и нуждался в приспособлении к новым обстоятельствам, для чего Русская церковь предлагала ему свою защиту. Сам термин изгой может быть объяснен в этом смысле, если мы согласимся вывести его из старославянского глагола гои-ти, что означает «жить», а также «позволять жить», «давать средства к существованию», «заботиться о». С этой точки зрения изгой – человек, лишенный заботы, а следовательно, «нуждающийся в опеке». В данной связи мы должны вспомнить, что термин изгойство или изойство имеет также значение незаслуженной выгоды, полученной от торговли рабами или в особенности выкупной цены раба. Из-за этого в более широком смысле изгойство иногда было синонимом «ростовщичества». Имея в виду значение этого термина, мы можем предположить, что наибольшей группой среди изгоев были вольноотпущенники, что термин первоначально применялся только к ним и только позднее другие похожие группы были включены в него по аналогии.
Согласно обычаю, отпущенник мог не оставаться со своим бывшим хозяином. Очевидной целью этого правила было предотвращение возможности его вторичного порабощения. В большинстве случаев у него не было средств существования и места для жизни. Церковь предлагала ему и то, и другое, нанимая его каким‐либо путем или поселяя на церковной земле. Таким образом, мы обнаруживаем группу изгоев в Новгороде под юрисдикцией городского епископа. Большинство их, однако, селились в сельской местности. В своей хартии 1150 г. смоленский князь Ростислав гарантировал епископу этого города среди иных вещей два места, одно – «с изгоями и землей», а другое – «с землей и изгоями»134. В этом случае оказывается, что изгои рассматривались как принадлежность имения. Были ли они постоянно прикреплены к земле в сельских районах? Вряд ли. Предположительно они платили церкви деньгами и работой за помощь, оказанную им в обустройстве, но позднее, видимо, они могли уйти куда‐либо, если хотели.
Если мы признаем, что сельский изгой сохранял свободу передвижения, то можем предположить, что им разрешалось переходить лишь раз в год – после окончания сельскохозяйственного сезона и после выплаты ренты.
Положение женщины в Древней Руси часто представляемо как полное подчинение мужчине. Женщины, видимо, были лишены какой‐либо свободы и вынуждены жить в восточной изоляции. Верно, что московские царицы и княгини шестнадцатого и семнадцатого веков вели затворническую жизнь в их собственных апартаментах (теремах) в царском дворце и что тот же обычай также практиковался в боярских и купеческих семьях, хотя и менее жестко. Дело обстояло иным образом, однако, среди простых людей, и поэтому, даже относительно московского периода, традиционный взгляд на подчиненное положение женщины в России не может быть принят безоговорочно.
Применительно к киевскому периоду подобное воззрение будет абсолютно безосновательным. Русские женщины этого времени пользовались значительной свободой и независимостью, как в правовом, так и в социальном плане, и демонстрировали дух самостоятельности в различных аспектах жизни. Мы видим женщину, управляющую Русью в середине десятого века (княгиня Ольга), другую, основывающую школу для девочек в женском монастыре, который она заложила в одиннадцатом веке (Янка, дочь Всеволода I). Княгини посылают собственных представителей в зарубежные страны, и, как нам известно, два члена русской мирной делегации в Константинополь были женщины. Именно к женщине (неродной матери Владимира Мономаха) народ Киева обращается для восстановления мира между князьями (в случае нарождающегося конфликта между Святополком II и Владимиром Мономахом в 1097 г.).
Если мы обратимся к фольклору, женщина-воительница – популярная героиня древнерусских эпических поэм. Поляница («степная искательница приключений») русских былин напоминает нам амазонку в классической традиции. И разумеется, с географической точки зрения существует полная параллель, поскольку обе совершали свои подвиги в том же регионе – Нижнего Дона и района Азова. Как мы знаем, миф об амазонках отражает важный факт в социальной истории донских и азовских племен в скифский и сарматский периоды: преобладание матриархальных форм родовой организации.
