Допрос 27 февраля начался с заявления: «Ее императорское величество твоими накануне того учиненными ответами так недовольна, что повелевает еще, да и в последнее спросить с таким точным объявлением, что ежели малейшая скрытность и непрямое совести и долга очищение окажется, то тотчас повелит в крепость взять и поступать как с крайним злодеем». Как мы видим, допросы начали с угрозы, но до крепости так и не дошло – видно, шестидесятипятилетнего канцлера решили для начала запугать. Далее последовал вопрос: «Для чего предпочтительно искал милости у великой княгини, а не так много у великого князя и скрыл от ее императорского величества такую корреспонденцию, о которой по должности и верности донести надлежало?» «Такая корреспонденция» – это переписка Екатерины и Апраксина.
Бестужев отвечал, что милости у Екатерины не искал, что с ведения ее императорского величества вскрывал письма великой княгини, потому что она была предана королю Прусскому, Швеции и Франции, но с год назад или с полторы переменила совсем свое мнение и возненавидела короля Прусского и шведов. А потому он, канцлер, побуждал ее высочество, чтобы она и великого князя в такое новое мнение привела. Об этом «великая княгиня трудилася, но сколько ему сказывала, что труды ее разрушаются, присовокупляя этому немецкую пословицу: “Что я строю, другие разрушают”». А разрушители главные – состоящие при великом князе подполковник Браун и обер-камергер Брокдорф.
Далее последовал вопрос по поводу реальной улики – тайной, найденной в кирпичах записки: «Советуешь ты великой княгине поступать смело и бодро с твердостию, присовокупляя, что подозрениями ничего доказать не можно. Нельзя тебе не признаться, что сии последние слова особенно весьма много значат и великой важности суть, итак чистосердечное оных изъяснение паче всего потребно».
Ответ Бестужева: «Великой княгине поступать смело и бодро с твердостию я советовал, но только для того, что письма ее к фельдмаршалу Апраксину ничего предосудительного в себе не содержат». Здесь Яковлев задал совсем простой вопрос: «Через кого ты узнал, что великая княгиня переменила мысли? Каким образом тебе так много открылось, что именовала тех, кто мешает великому князю переменить мнение?» Наверное, Бестужеву хотелось ответить – мол, у нее самой и спросите, но сдержался, не надо впутывать сюда лишних людей, потому ответил просто: «Узнал у нее самой».
Комиссию очень интересовали конференции (то есть тайные встречи) подследственного со Штамке и Понятовским: «Какие ты на тех конференциях планы измышлял?» Конечно, Волков, да и сам Александр Шувалов, знали о предполагаемой смене наследника, идеи эти носились в воздухе. И понятно, что канцлер должен был приложить к этому руку. Но доказательств не было, была только надежда, что проговорится ненароком. Но Бестужев все отрицал: какие еще тайные встречи? Все явно, все на глазах. А что выхлопотал для Штамбке орден польского Белого орла, так о том его просил Понятовский, а что к Понятовскому хорошо относился, так должен быть хоть кто-то из иностранных посольств, кто ему, канцлеру, верен в этом враждебном лагере. Об интригах против себя графа Эстергази и маркиза Лопиталя отвечал подробно и с удовольствием, этих врагов ему не надо было щадить.
Больше всего императрицу злила неискренность Бестужева. По ее указу вновь и вновь возвращались к записке Бестужева, найденной в кирпичах. Против кого «поступать смело и бодро с твердостию», объясни, чего «подозрением доказать неможно». Бестужев терпеливо объяснял, что дело затеяно по необоснованным подозрениям, которыми ничего доказать нельзя, а великой княгине он советовал сохранять бодрость для избежания подозрений, а не против кого-либо конкретно. Иногда кажется, что не перехвати следствие этой записки у «трубача-охотника», то ему просто нечего было бы предъявить арестованному канцлеру.
Через четыре года, когда Екатерина II была на троне, Бестужев просматривал старые опросные листы по своему делу и даже оставил пометки на полях. Но историки предполагают, что не сам Бестужев уничтожил некоторые следственные материалы. Скорее всего, ненавидящий канцлера Волков просто не записывал часть его оправдательных ответов в опросные листы, а может, просто уничтожил их.
Допросов было много, ответов было много, иногда совершенно непонятных и незначительных: про купленный у Салтыкова дом в Гамбурге, про какие-то закладные, про долги, про сношения с гетманом Разумовским. После существенных вопросов с Бестужева требовали присяги: «На сие имеешь ты объявить сущую правду, так как тебе пред Всемогущим Богом на страшном и праведном суде стоять и приобщаться Святого Таинства тела Его и крови?» Бестужев с готовностью соглашался: «Я показал сущую правду и ни в чем не утаил, в чем утверждаюсь присягаю и Святым Таинством тела Его и крови».
В бумагах остался зачеркнутый вопрос, составленный Волковым, очевидно, он так и не был задан экс-канцлеру: «Известно тебе, что 8 августа минувшего года в Царском Селе имела ее императорское величество некоторый припадок болезни. А, напротив того, памятно тебе, что Апраксин, стоя под Тильзитом, имел намерение сие место укрепить, так что принятое потом, вдруг 14 и 15 чисел в ночь намерение, все бросая, с поспешанием назад идти, справедливую причину подает не только подозревать, но и несомненно верить, что, конечно, он о помянутом припадке уведомлен был. И потому имеешь ты показать, не ты ли его о сем уведомил, или хотя не ведаешь ли ты, что кто-либо другой это сделал». А кто этот другой, понятно – великая княгиня. Комиссия не позволила Волкову задать этот вопрос, потому что, во-первых, надо судить всех генералов, которые советовали отступление, и в первую очередь Фермора, во-вторых, это вопрос и государыне нельзя было показать из-за слов о ее болезни, и в-третьих – совсем не ясно было, стоило гробить великую княгиню или нет. Государыня на ладан дышит. После каждого ее припадка приближенные начинают старательно посещать молодой двор. А ну как завтра уже будет перемена власти?
До пыток дело не дошло. Елизавета, при всей своей нелюбви к Бестужеву, отдавала ему должное в верном служении России, а что на старости лет с ума сошел, так за это не пытают. Напоследок ему предъявили золотую табакерку с портретом Екатерины: «Отвечай, откуда сие у тебя?» Бестужев показал, что табакерку подарила ему сама великая княгиня во дворце за несколько месяцев до ареста.
Перед Елизаветой стоял серьезный выбор. Что делать: разбираться ли в бестужевском деле до конца и вывести всех на чистую воду, или остановить дело, ограничившись уже известным из опросных листов? Главный вопрос – о престолонаследии – так и не был задан Бестужеву. Одна мысль, что приближенные ждали ее смерти и принимали по этому поводу какие-то действия, была непереносима. Но она была ответственным человеком, она была дочерью Петра Великого, и она понимала, что трон оставить не на кого. Племянник Петруша, кровинка ее, сын любимой сестры Анны, совсем не пригоден для царствования, но зато жена у него умна. Так стоит ли ее выводить на чистую воду?
Огромное влияние на исход дела Бестужева произвел ночной разговор, который произошел между императрицей и Екатериной. Положение великой княгини при дворе было очень трудным. Отношения с мужем были безобразными, он похвалялся, что разведется с ней и женится на любовнице Елизавете Воронцовой, племяннице нового канцлера. Не открыто похвалялся, но при дворе всегда все было известно. Пока это были только слова, но после ареста Бестужева над Екатериной повисла реальная угроза. Если ее привлекут к этому делу, то неизвестно, чем все кончится, может быть, монастырем, а может, и Сибирью.
Для разрешения всех вопросов помог случай. Екатерина через записку договорилась с Понятовским встретиться в театре на русской комедии. Но великий князь не любил русской драматургии, сам не поехал и жену не пустил. Елизавета попробовала настаивать, он запретил давать ей карету. В дело вмешался гофмаршал молодого двора Александр Шувалов. Через него обиженная, плачущая Екатерина передала письмо императрице. В письме она благодарила ее императорское величество за милости, но поскольку ее жизнь с великим князем ужасна, просила позволения уехать домой – в Германию.
Ни ответа, ни привета. Передать государыне письмо великой княгини вовсе не значит, что она его получит. Тут новая напасть. У Екатерины забрали близкого ей человека – дуэнью Владиславову. Доведенная до отчаяния великая княгиня от слез слегла в постель, никого не принимала, ни с кем не общалась. Камер-юнгфера Шаргородская – племянница духовника императрицы Дубянского – предложила ей свою помощь: «Мы все боимся, как бы вы не изнемогли от того состояния, в котором находитесь. Позвольте мне поговорить с моим дядей… обещаю вам, что он сумеет так поговорить с императрицей, что вы будете довольны».
