Сейчас же скажем, что «коммерсант» из Сулакадзева был плохой. Говорить о корыстных целях его подделок, коли уж допускать наличие этих самых подделок, не приходится.
Другим мотивом фальсификатора могло быть честолюбие. То есть наш герой хотел прославиться благодаря древностям из своего собрания. По мнению В. П. Козлова, двигать А. И. Сулакадзевым могло «болезненное убеждение в своих возможностях с помощью фальсификаций установить историческую истину» (II, 34; 179). Наконец, Александр Иванович был патриотом России. Это хорошо видно по его дневникам и другим записям. Стремление удревнить историю Отечества, посредством подложных исторических фактов ещё более прославить его, безусловно, могло руководить действиями Сулакадзева, заставляя его подделывать раритеты.
Сама общественная и научная атмосфера первых десятилетий XIX века была хорошим «двигателем» для этих мотивов, как отдельно взятых, так и всех вместе. Начало века было ознаменовано замечательными открытиями в славянской и русской литературе и письменности: в 1800 году вышло в свет первое издание «Слова о полку Игореве», спустя три года стал известен Сборник Кирши Данилова, ещё через четыре-пять лет — Остромирово Евангелие. На страницах периодики появились сенсационные известия о книгах Анны Ярославны, «древлянских рукописях», писанных руническими буквами, славянском кодексе VIII века, обнаруженном в Италии, и т. д. Всё это будоражило умы современников Сулакадзева. Казалось, что прошлое России, славянских народов всё больше и больше отодвигается в глубь веков, начинает щедро приоткрывать свои тайны. Энтузиазм первооткрывательства неизвестных источников поддерживался оптимизмом, надеждой и даже уверенностью, что от взора исследователей скрыто ещё немало памятников, способных перевернуть все исторические знания. Несомненно, и Сулакадзев испытывал энтузиазм и оптимизм первооткрывателя. И их можно рассматривать как ещё один мотив в его возможной деятельности по подделке исторических источников.
Однако допустить действие тех или иных побудительных причин — это одно, а вот найти подтверждение подобному действию в фактах жизни Александра Ивановича — это уже совсем другое. Мы уже показали, что допуск о меркантильных интересах не выдерживает никакой критики. Что же касается честолюбия, желания удревнить историю своей страны и «болезненного стремления» с помощью подложных фактов установить историческую истину, то нам прежде всего бросается в глаза, что Сулакадзев как-то «лениво», если можно так выразиться, действовал, побуждаемый этими мотивами.
Известна всего одна работа А. И. Сулакадзева, в которой он ссылается на древности из своей коллекции как на исторические источники. Это «Опыт древней и новой летописи Валаамского монастыря». В нём широко цитировались «Боянов гимн», «вселетник» митрополита Иллариона с рассказом о перенесении в 1050 г. с Валаама в Новгород мощей преподобных Сергия и Германа и путешествии Андрея Первозванного на Валаам (II, 34; 173). В «Опыте» Александр Иванович впервые привёл и выписки из «древо-славянских проречений на пергамине V века, где говорилось, что Андрей Первозванный «от Иерусалима прошёл Голяд, косог, Роден, скеф и скиф и славян смежными лугами» (II, 34; 174). Также впервые он использовал так называемую «Оповедь», находившуюся в его собрании. В ней рассказывается, по утверждению Сулакадзева, о возникновении Валаамского монастыря в Х веке, о крещении тогда же преподобным Сергием некоего лица, а также о путешествии на Валаам Андрея Первозванного (II, 31; 174).
Данная «Оповедь» безоговорочно современными исследователями признаётся фальсификацией (II, 34; 174). Хотя в глаза её никто из них не видел, палеографического анализа её ни в наше время, ни в XIX веке не проводилось. Откуда же такой строгий и однозначный приговор? Оказывается, его возникновением мы обязаны уже упоминавшемуся А. Х. Востокову. В 1850 году игумен Валаамского монастыря Дамаскин писал сему почтенному учёному мужу: «Титулярный советник Александр Иванович Сулакадзев, трудившийся много лет над составлением истории Валаама, приводит в рукописи, хранящейся в нашем монастыре, следующее заимствованное им из рукописной «Оповеди» (далее следует небольшой отрывок из «Оповеди» о путешествии Андрея Первозванного. — И.Д.) … Сколь вероятно это сказание и находится ли оно в печатном издании?» (II, 34; 174). Востоков ответил следующее: «Что касается приведённой Вами в письме Вашем выписки из сочинения Сулакадзева, то она не заслуживает никакого вероятия» (II, 34; 174). И далее: «Покойный А. И. Сулакадзев, которого я знал лично, имел страсть собирать древние рукописи и вместе с тем портить их своими приписками и подделками, чтобы придать им большую древность; и эта так называемая им «Оповедь» есть такого же роду собственное его сочинение, исполненное небывалых слов, непонятных словосокращений, чтоб показалось древнее…» (II, 9; 129). Такой вот отзыв. Заметим, что им не только перечёркивается «Оповедь» как исторический источник, но и наносится удар по репутации Сулакадзева, а также подвергается сомнению ценность его коллекции. Но возникает вопрос: а видел ли господин Востоков эту «Оповедь», которую он так безапелляционно объявил фальшивкой, или свой приговор объявил, основываясь на том маленьком отрывке из неё, который прислал ему игумен Дамаскин? А уж современные исследователи, кроме этого отрывка и «приговора» Востокова (кстати, высказанного в частном письме, а не на страницах какого-либо научного труда), для своих выводов никаких других оснований точно не имеют. Не маловато ли этих оснований? Между тем в XIX веке учёные ссылались на «Оповедь» как на источник, заслуживающий доверия. Достаточно сказать, что в 1841 году её данные вошли в «Материалы для статистики Российской империи», в 1852 году на неё ссылались в книге «Остров Валаам и тамошний монастырь». «Оповедь» использовалась в четырёх первых изданиях «Описания Валаамского монастыря» начиная с 1864 года и вплоть до 1904 года, когда вышло пятое издание (II, 34; 175). И даже в наше время не все склонны считать её фальшивкой. Её свидетельства использовали советский историк В. Б. Вилинбахов и «Журнал Московской Патриархии» (II, 34; 175).
Но вернёмся непосредственно к «Опыту древней и новой летописи Валаамского монастыря» Сулакадзева, его честолюбивым устремлениям и прочим «грехам». Как можно заключить из письма игумена Дамаскина, данное сочинение Александра Ивановича не было широко известно. Более того, вероятно, оно было всего в единственном, рукописном, экземпляре. И экземпляр этот хранился в Валаамском монастыре, о чём и свидетельствует его настоятель в вышеприведённом отрывке из письма. Говорит он и о многолетнем труде Сулакадзева над «Опытом». Согласитесь, странное честолюбие и странное стремление решать спорные исторические вопросы с помощью придуманных фактов, не стремясь к широкой огласке своих трудов, да ещё и занявших многие годы.
Примерно такая же ситуация сложилась с «Бояновым гимном». Сулакадзев предоставил его копию Г. Р. Державину, который опубликовал отрывок из неё. Но сам Александр Иванович воздерживался от публикации и не пропагандировал свой раритет каким-то иным образом. По этому поводу Евгений Болховитинов даже писал Державину следующее: «Г. Селакадзев (ошибка Болховитинова. — И.Д.) или не скоро, или совсем не решится издать их («Боянов гимн» и «Произречения новгородских жрецов». — И.Д.), ибо ему много будет противоречников…» (II, 9; 180). Конечно, эту «скромность» легче лёгкого объяснить тем, что фальсификатор боялся разоблачения. Собственно, так и объясняет её В. П. Козлов на страницах своей книги (II, 34; 168). Но, по нашему мнению, причина тут была иная. Не разоблачения боялся Сулакадзев, а травли. Да-да. Именно травли. Подобный же страх довлел над Ю. П. Миролюбовым, который более чем век спустя не решался публиковать текст «Велесовой книги», а, опубликовав его, вынужден был всё время оговариваться вот в таком духе: «Мы вообще не хотели публиковать текста «Дощек Изенбека», потому что такие публикации всегда вызывают дружное возмущение всех, кто даже «Слово о полку Игореве» считает подделкой…» (II, 52; 151). Он же, этот страх, довлеет даже в наши дни и даже над учёными с мировыми именами, когда речь заходит о признании подлинными памятников, которые в чём-то противоречат общепринятым научным догмам. Так, Асов описывает ситуацию, когда академик Борис Александрович Рыбаков, этот титан советской и российской исторической науки, испугался прорецензировать рукопись Асова, посвящённую той же «Велесовой книге» (II, 9; 155).
И не надо думать, что во времена Сулакадзева дела в этом отношении обстояли лучше. Они обстояли хуже. Диктат норманнской теории тогда был полный. Возвышать свой голос против неё было очень сложно, учитывая, что в Российской академии наук заседали немецкие профессора, в правительстве заседали в большом количестве немецкие министры, а на русском престоле сидели почти немецкие цари. Чтобы подобные наши утверждения не казались преувеличением, предоставим слово известным русским учёным, жившим в XIX веке.
