И не надо думать, что во времена Сулакадзева дела в этом отношении обстояли лучше. Они обстояли хуже. Диктат норманнской теории тогда был полный. Возвышать свой голос против неё было очень сложно, учитывая, что в Российской академии наук заседали немецкие профессора, в правительстве заседали в большом количестве немецкие министры, а на русском престоле сидели почти немецкие цари. Чтобы подобные наши утверждения не казались преувеличением, предоставим слово известным русским учёным, жившим в XIX веке.
Вот что пишет в своей книге «Варяги и Русь» профессор Гедеонов в 1876 году (т. е. почти полвека после смерти Сулакадзева): «Неумолимое норманнское вето тяготеет над разъяснением какого бы то ни было остатка нашей родной старины» (II, 37; 54). А несколько позже, в конце XIX века, профессор Загоскин, обозревая положение дел в российской исторической науке на протяжении этого столетия, писал: «Поднимать голос против учения норманнизма считалось дерзостью, невежеством и отсутствием эрудиции, объявлялось почти святотатством. Это был какой-то научный террор, с которым было очень трудно бороться» (II, 37; 54).
Вот так — ни больше ни меньше. Помимо диктата господствующей научной теории существовал ещё диктат церкви. Противоречить церковным догмам в те времена грозило весьма большими неприятностями. Действовали Индексы отречённых книг, существовали законы, основанные на постановлениях Соборов, о недозволенности публиковать всякую «языческую нечисть» (II, 37; 33). Очень же многие раритеты из собрания Сулакадзева попадали в разряд «книг еретических» и «книг непризнаваемых, коих ни читать, ни держать в домех не дозволено», как их обозначил сам Александр Иванович в своих книжных каталогах (II, 9; 146). И тем самым он не цену набивал своей коллекции, а всего лишь указывал истинное положение вещей.
Весьма показательно в этом отношении поведение отца Евгения Болховитинова, крупнейшего палеографа того времени, заложившего основы науки об определении подлинности древних текстов, и в то же время влиятельного лица в церковной иерархии (он был даже киевским митрополитом). На него все ссылаются как на одного из главных «разоблачителей» Сулакадзева. Между тем однозначности в отношении Болховитинова к древностям из собрания Сулакадзева, и в частности к «Боянову гимну», не было. Высказывания отца Евгения об этом памятнике несколько разнятся. И корректирует он их в зависимости от того, где эти высказывания помещает. Вот несколько отрывков из частных его писем:
«Сообщаю вам при сём петербургскую литературную новость. Тамошние палеофилы, или древностелюбцы, отыскали где-то целую песнь древнего славенорусского песнопевца Бояна, упоминаемого в песне о полку Игореве. Все сии памятники писаны на пергаменте древними славеноруническими буквами задолго якобы до христианства.
Если это не подлог каких-либо древнестелюбивых проказников, и если не ими выдумана сия славяноруническая азбука и не составлена из разных северных рунических письмен… то открытие сие ниспровергает общепринятое мнение, что славяне до IX века не имели письмен. Я прилагаю при сём вам срисовку первой строфы «Боянова гимна» и первой строфы жрецова оракула.
В Петербурге ещё идут споры о сём. Что-то скажут о сём ваши казанские учёные? Уведомьте меня. При подлиннике увидите здесь и перевод. Замечательно, что в рунах сих есть и буква Ъ, коей происхождение в нашей азбуке доселе отыскать не могли».
«О Бояновом гимне и оракулах Новгородских (кои все у меня уже есть) хотя спорят в Петербурге, но большая часть верит неподложности их. Дожидаются издания. Тогда в публике будет больше шуму о них».
(Оба отрывка из писем профессору Г. Н. Городчанинову. Первое из цитируемых писем от 15 января 1811 года, второе — от 6 мая 1812 года) (II, 9; 179–180).
«Славено-рунный свиток и провещания Новгородских жрецов лучше снести на конец в обозрение русских лириков. Весьма желательно, чтобы вы напечатали сполна весь сей гимн и все провещания жрецов. Это для нас любопытнее китайской поэзии…»
(Из письма к Г. Р. Державину от 1812 года) (II, 9; 180).
Как видим по письмам, Болховитинов не называет «Боянов гимн» подделкой. Да, есть сомнения в его подлинности, но в то же время налицо убеждение, что памятник надо сначала изучать, прежде чем выносить какой-либо приговор.
Другой характер носит упоминание о «Бояновом гимне» в официальном богословском сочинении «Жизнеописания св. Мефодия», изданном в 1827 году:
«Некоторые у нас хвалились так же находкою якобы древних Славено-Русских Рунических письмен разного рода, коим написан Боянов гимн и несколько провещаний Новгородских языческих жрецов, будто бы V века. Руны сии очень похожи на испорченные славенские буквы, и потому некоторые заключают, якобы славяне ещё до христианства издревле имели кем-нибудь составленную свою Рунную Азбуку, и что Константин и Мефодий уже из Рун сих с прибавлением некоторых букв из Греческой и иных Азбук составили нашу славянскую… Такими Славен-Русскими Рунами напечатана первая строфа мнимаго Боянова гимна, и один Оракул жреца в 6й книжке Чтения в Беседе любителей Русского Слова в С-Петербурге 1812. Но сие открытие никого не уверило» (II, 9; 180–181).
Итак, здесь мы уже видим однозначное отрицание и подлинности «Гимна» и «Оракулов», и возможности существования письма у славян до святых Кирилла и Мефодия. «Что же? — скажете вы. — За истекшие 15–16 лет мнение Болховитинова вполне могло и поменяться». Верно, могло. Но в изданном в том же, 1827, году светском сочинении Болховитинова «Словарь русских светских писателей, соотечественников и чужестранцев» категорического отрицания «Боянова гимна» как не бывало. Опять те же сомнения. Процитируем:
«Наконец, недавно появился найденный целый древний Славянский гимн Боянов князю Мстиславу, писанный на пергаминном свитке красными чернилами, буквами руническими, доныне бывшими у нас в неизвестности. (Подлинник сего гимна и ещё книга нескольких древних оракулов новгородских, писанных также на пергамине, находится у г. Селакадзева. Образчики некоторых строф из них напечатаны в Чтении С. — Петербургской Беседы любителей русского слова.)
В сём гимне довольно подробно Боян о себе рассказывает… Но гимн сей в свете ещё не издан и критикою не удостоверен, а потому за историческое доказательство принят пока не может» (II, 9; 181).
То есть налицо «реверанс» отца Евгения в официальном богословском сочинении в сторону церковных догм. Мы не будем его за это осуждать. Такие были времена.
Итак, если не просто говорить отвлечённо о мотивах, которыми руководствовался Сулакадзев в своей фальсификаторской деятельности, а рассмотреть повнимательнее его действия, то приходишь к выводу, что мотивы эти заканчивались тут же за окончанием самого процесса изготовления подделок. Ни корысть, ни честолюбие, ни желание разрешать спорные исторические вопросы, ни даже стремление прославить посредством своих подделок Отечество не действовали, когда надо было предпринять определённые шаги в соответствующем направлении.
Отсюда, на наш взгляд, можно сделать вывод, что либо данные мотивы Сулакадзевым в его фальсификаторстве не руководили, а двигало им действительно болезненное стремление иметь в своей коллекции невиданные раритеты, то есть своеобразное помешательство, либо… никакими фальсификациями Александр Иванович не занимался. Это был честный коллекционер, пекшийся о сохранении памятников истории своей страны.
Нетрудно заметить, что излагаемый нами материал носит характер апологии Сулакадзева. В этом же ключе мы намерены продолжать и дальше.
Одним из основных «обеляющих» Александра Ивановича моментов является ответ на вопрос: откуда в его коллекции могли оказаться такие древние славянские рукописи (с IV по Х век). Подобные датировки текстов были сенсационными в то время, остаются они сенсационными и в наши дни. Вспомним, что официальная наука отказывает славянам в появлении какой-либо развитой системы письма каким бы то ни было образом (заимствование или возникновение на собственной основе) ранее VII века н. э. До этого в лучшем случае была примитивная пиктография. Такая точка зрения наиболее «оптимистична». Многие учёные до сих пор считают, что письмо у славян началось с Кирилла и Мефодия, а до этого они были народом бесписьменным. В собрании же Сулакадзева имелись раритеты, которые совершенно «опрокидывают» и ту, и другую точки зрения. Притом это были не какие-то краткие надписи на тех или иных предметах, это были рукописные книги. Что до последних, то общепризнанных в смысле их подлинности до Х века вообще не известно. К Х веку относятся так называемые «Киевские листки», писанные глаголицей. И это, собственно, всё. Все остальные древнейшие рукописи, в том числе и самые древние кириллические, — это уже XI век. Среди них, кстати, и древнейший восточнославянский письменный памятник (повторим: из тех, подлинность которых признаётся), датируемый 1056–1057 годами — «Остромирово Евангелие». Известно учёным оно стало около 1807–1808 года, то есть как раз при жизни Сулакадзева.
