Почти столько же поступало просьб о рецензировании произведений. И здесь начинающие авторы опять-таки норовили вручить свой труд лично в руки знаменитости. Дежурившего в ССП они старались всячески убедить в необходимости прочесть их произведение, использовать для этого хотя бы несколько минут, отведенных на встречу.
Поток желающих стать писателем нарастал: труд очень прибыльный и больших усилий не требует. Н. Асеев рассказывал: «…приехал товарищ, который бросил работу фрезеровщика на заводе, принес громадные кипы стихов. Я спрашиваю, что нужно.
— Все продал, развелся с женой, приехал сюда. — Поставил чемоданы.
Он читал мне часа три свои стихи. Я ему объяснил, что это безнадежная вещь, что не надо ходить в Секретариат, по редакциям, а он сказал:
— Нет, приду в Союз. Скажи по-товарищески, товарищ Асеев, сколько платят за строчку?
— У тебя нет таких строчек.
— Скажи сколько?
— Два рубля.
— Если примут десятую долю того, что я написал, значит 5000 рубл[ей]. Я на это согласен»[24].
Интересно, что со временем мотивация обращений в Союз писателей у начинающих писателей меняется. Если в тридцатые, предвоенные, годы некоторые из них пытались всеми правдами и неправдами «пробить» свое произведение, ускорить издание, то позднее положение меняется. Например, С. Наровчатов отрицает наличие меркантильных мотивов у послевоенной, в конкретном случае — поэтической, молодежи: «По телефонным звонкам, через добрых знакомых, при случайных встречах, юные поэты добивались возможности прочитать свои стихи мастерам литературы. Никаких меркантильных целей вроде напечатания, редактирования, приема в какие-либо организации не преследовалось… Нужна была оценка стихов и способностей, а в заключение напутственное слово»[25].
Иные визиты в ССП напоминают, насколько причудливо политические проблемы сплелись с вопросами литературными. Так, 18 декабря 1940 года к В. Лебедеву-Кумачу пришла группа студентов с просьбой помочь устроить вечер С. Есенина и разобраться в некоторых сторонах его творчества. Василий Иванович записал в дневнике: «Обстоятельно объяснил им, что в Есенине нам нужно и можно взять себе и какие стороны его творчества не надо пропагандировать, особенно сейчас. Сказал, что Есенин — автор не запрещенный и вечер его сделать можно, но надо очень хорошо и умело его провести…»[26]
Встретившись 3 июля 1940 года с некой Хвалебно-вой и обсудив с ней положение дел в Союзе писателей, Вс. Вишневский оставил следующую запись: «После смерти А. М. Горького у нас стало меньше возможности и места, где можно было бы поговорить с крупными людьми по крупным вопросам жизни и нашего труда.
Последний большой разговор в ЦК был весной 1938 г. Он много дал, но вот уже больше двух лет писатели коллективом, активом не беседовали с вождями»[27].
Если личные обращения в Союз советских писателей, связанные с творческими вопросами, носили порой странные оттенки, то просьбы по материальным проблемам были чаще всего весьма конкретны и среди визитеров в общем потоке стояли на почетном втором месте. Ну а главный вопрос среди общей массы материальных — конечно же жилищный.
Довольно типичная ситуация. В. Авдеев пришел к В. Иванову 14 октября 1940 года с просьбой предоставить работу: «С огромным трудом протолкнули мы книгу его рассказов в „Сов. Писатель“. Там ее уже набрали. Затем запретили. Затем — разрешили… Тем временем… от парня ушла жена с 6-летним ребенком, и Авдеев теперь и без квартиры (жил у жены) и без денег… Очень прошу А. Фадеева поговорить с ним (в № 7–8 „Лит. Критика“ вышла статья о новой повести Авдеева, а он и этому не рад!)»[28].
Кстати, обратим внимание, что и в письменных и в личных обращениях в Союз писателей превалируют просьбы творческого и материального характера. Не стоит, наверное, объяснять, что есть период, на который эта тенденция не распространяется — военные годы. В это время не только снизилось число прошений о материальной помощи, но и уменьшилось количество ходатайств о предоставлении работы литературного характера. Однако малообеспеченные категории писателей, с большими семьями или больные, вынуждены были просить дополнительные продуктовые карточки, прикрепить их к столовым или распределителям.
Если в тридцатые годы в ССП поступало очень много просьб дать консультацию или даже помочь написать произведение, ручеек подобных обращений позднее значительно иссяк. Видно, постепенно у населения все же возникло понимание, что писатель — это серьезная профессия. Вероятно, способствовало этому и образование в 1933 году Литературного института. Но тут возникла другая проблема: помогите устроиться в Литинститут.
Зато вот количество просьб отрецензировать уже готовые произведения оставалось постоянно на высоком уровне, и в годы Великой Отечественной войны, и особенно после ее окончания. Интересно, но в сороковые годы возросло количество жалоб на необъективную критику и просьб помочь опубликовать произведения. Естественно, связано это было с вполне понятными трудностями книгоиздания.
Неожиданно в послевоенные годы увеличилось количество просьб о переиздании литературных произведений. Очевидно, мало кто отваживался обращаться с подобными проблемами в писательские инстанции в военные годы. Теперь же, несмотря на значительные издательские трудности, формальных причин для отказов стало меньше.
Возвращаясь к ретроспективе, заметим, что на тридцатые годы приходится пик поступивших в Союз советских писателей жалоб на Литфонд и подшефные ему организации. Затем их количество снизилось более чем в четыре раза. Думается, что писатели после всех переживаний во время войны и послевоенной разрухи уяснили, что уж лучше помощь какая есть, чем ее полное отсутствие. Но вот бюрократическая машина и бумаготворчество в ССП в послевоенные годы возродились с новой силой: писатели вполне законно желали, чтобы эта организация выполняла все возложенные на нее функции. Это с одной стороны. С другой — в массе писем и обращений просматриваются иждивенческие настроения: некоторые требовали от ССП создания необходимых условий труда независимо от результатов их деятельности.
В почте Союза писателей появилось огромное количество писем от людей, не имевших к этой организации прямого отношения, от кругов, если так можно выразиться, «окололитературных». И они желали определенных материальных благ, прежде чем взяться за перо. Срабатывало обывательское представление о писательском труде: работа непыльная, можно «творить», не имея особых профессиональных навыков, да еще и гонорары немыслимые получать за это.
Оговоримся: упоминая о существовавших иждивенческих настроениях среди советских писателей в исследуемый нами период, мы обращаем внимание на необходимость дифференцированного подхода к этой проблеме в каждом конкретном случае и считаем, что иждивенчество было свойственно специфическому, но довольно широкому кругу литераторов. В отдельных работах, говоря об «иждивенчестве» писателей, на них порой распространяют еще такое свойство, как «инфантилизм», что, на наш взгляд, в подобном контексте выглядит не вполне уместно. Не будем забывать, что непосредственность в мировосприятии свойственна, а порой и необходима, многим писателям и художникам. Тем более нет смысла вступать в полемику с теми исследователями, которые считают иждивенчество свойственным вообще всему советскому народу.
Кстати, характер меркантильных обращений в ССП убедительно свидетельствует: если уж человек что-либо хотел получить от Союза писателей, то помимо настойчивости от него требовалось всякое отсутствие чувства скромности, а порой — и собственного достоинства, умение разжалобить адресата.
Надеемся, что последующие страницы книги помогут прояснить, в чем вина, а в чем беда наших литераторов, когда они во главу угла в общении с ССП и другими писательскими организациями ставили личные материально-бытовые вопросы.
Своеобразие отношений членов ССП и Правления Союза писателей наглядно проявлялось в приемные дни. По имеющимся сведениям, дежурившие в Правлении писатели, среди них и А. Фадеев, принимали в день от 10 до 15 человек Случались и коллективные визиты. Приемные часы, судя по всему, писатели назначали себе по собственному усмотрению — до или после обеда. Некоторые устанавливали прием на целый день с обеденным перерывом. Сам Фадеев, например, 17 сентября 1948 года работал с 9 до 11 часов, затем был перерыв, после которого он принимал посетителей с 14 часов 4 5 минут до 17 часов. 12 января 1949 года прием у него по каким-то причинам начался только в 20 часов, а последний посетитель зашел к нему в кабинет в 22 часа.
Вот как описывает приемы в Правлении ССП их очевидец Л. Гумилевский: «В небольшой приемной перед огромным кабинетом генерального секретаря собралось уже много народу. Секретарша записывала пришедших на разные листки: вызванных Фадеевым — на один и пришедших на прием без вызова — на другой. Я занял последний свободный стул, а народу становилось все больше и больше». Но в день, когда пришел автор, А. Фадеев все не появлялся: «Становилось душно, томительно и скучно. Час, назначенный для приема, давно уже прошел. Секретарша неизменно отвечала:
