— За жида просишь, — сказал он, — что они вам хорошего сделали? Да, впрочем, я могу… помиловать. Я все могу. Вы знаете, я ужасно ненавижу жидов, но вашу просьбу исполню: идите, забирайте вашего жиденка.
А на вокзале шел визг, гам, смех, самое непринужденное веселье. Среди банды она узнала черкасских гимназистов, гимназисток, офицеров, людей общества. Все отплясывали под звуки граммофона.
Моему мужу 93 года.
Когда евреи бежали из села Орони, я должна была искать для своего мужа подводу, потому что идти он не мог. Но мужики, к которым я обращалась за подводой, отказали мне, говоря, что они получили строгий приказ:
— Евреев не возить.
К нам ворвалось 10 повстанцев и потребовали, чтобы мы им указали, — где находятся наши сыновья-коммунисты.
Начали бить нас.
Старик отдал им последние 200 рублей, и они ушли. Дальше оставаться дома мы уже боялись и решили куда-нибудь спрятаться. Мы стали пробираться в сарай. Мне это удалось.
А старика уже заметили и повели в ближайшую хату. Я слышала, как они требовали у него, чтобы он выдал сыновей.
Он с раздражением ответил:
— Оставьте меня в покое.
Выстрелили в него 3 раза.
Он упал.
Тогда уже мертвому, ему разрубили голову и разрезали лицо. Раздели его и забрали все вещи.
Слышала, как они говорили между собой.
— Надо найти его жену, она тут где-нибудь. Хорошо запрячь ее, чтобы она отвезла мужа к реке.
Другой сказал.
— А потом мы ее утопим.
Я начала пробираться через заборы, пока не добралась до конца деревни. Там знакомый крестьянин сжалился надо мной, но боялся пустить к себе в хату и запер меня на ключ в сарае с картофелем.
37. Раскаявшийся староста
20-го марта пришли к нам в деревню Печки десятка два струковцев. Они были назначены охранять реку и сторожить пароходы.
— Будут пароходы, — говорили они, — будут золотые браслеты, часы и хорошие сапоги.
Часть их расквартировалась в деревне. Меня встретил на улице струковец и крикнул:
— Ты еврей… коммуны вам захотелось! Вы ее найдете в воде или под водой!
Я стал ему возражать.
Вокруг собрались крестьяне.
Солдат оказался недалеким, ему нечего было отвечать на мои доводы, и крестьяне смотрели на него с иронией.
Он отпустил меня и ушел
Вечером струковцы согнали местных евреев и перед пулеметом потребовали контрибуцию.
Сошлись на 2000.
Стало спокойно.
В это время стал наступать большевистский отряд. Евреи оставили деревню и кое-как попрятались в окрестностях. Струковцы победили. Когда через 3 дня евреи вернулись в деревню — их дома были совершенно разгромлены и все хозяйство исчезло. Оказалось, что почти все вещи были забраны местными крестьянами. Я начал настойчиво требовать, чтобы крестьяне вернули мне награбленное. В этот день струковцев не было в деревне, крестьяне испугались и начали понемногу сносить мою домашнюю утварь.
Мне сказали:
— Сосед забрал перину и подушку.
Я пошел к нему.
Он напал на меня зверем — кричал, как я осмеливаюсь требовать у него, — старосты деревни, грозил меня арестовать и передать в руки струковцев, как коммуниста. Я увидел, что произошла какая-то перемена в моем соседе. Он был всегда спокойный, своеобразно совестливый, со мной был всегда добр. Я понял, что мне нельзя больше оставаться в деревне, я должен отсюда выбраться, дабы спасти жизнь, Я вышел из дому и немедленно, как на прогулку, чтобы не заметили меня крестьяне из деревни. По дороге я, по поведению крестьян, заметил, что со мной должно тут что-нибудь случиться.
Я зашел на минуту в хату к мужику.
Вслед за мной вбежал туда староста с ружьем.
— Ага, ты тут… ты хочешь удрать, — я тебя сейчас застрелю!
Насилу мне удалось успокоить старосту.
Он ушел.
Приказал мне ждать десятников.
Я снова незаметно выбрался из хаты и, крадучись, через заборы, поля, утопая по горло в воде, добрался до реки, а оттуда переправился на лодке в Остер. Потом узнал: пришли струковцы на следующий день в деревню, вывели все тамошнее еврейское население, стар и млад, за деревню в поле, потребовали денег. Кто имел — откупался, остальных раздели почти догола. Мой отец, 75-летний старик, не имел при себе денег, — и был убит.
Никого в деревне не осталось.
Разбежались.
Теперь крестьяне, когда их посещаем, относятся к нам довольно дружески, а староста, хотевший меня застрелить, попросил у меня извинения и говорил:
— Сам не знаю, что со мной тогда было.
Зашли 2 солдата и начали требовать денег. Я им отдал 200 рублей, бывших при мне. Они этим не удовлетворились и приказали мне идти с ними. Я знал, что это грозит мне большой опасностью, потому что уже было несколько таких случаев, и евреи возвращались всегда с такими увечьями, что их трудно было узнать, и передавали о страшных вещах. Я начал умолять солдат и предлагал им разные вещи. Но ничего не помогло, меня начали бить, я должен был идти.
Они привели меня к ручью.
Бросили в воду.
Всячески пытались меня утопить.
Но вода там была очень мелка.
Они швыряли меня во все стороны.
Но не помогает.
Я все-таки жив.
Тогда они меня вывели за деревню и бросили в пруд, что возле водочного завода. Тут смерть была уже неминуема. Но случайно проходили двое знакомых крестьян. Они заступились за меня.
— Хороший жид, — уверяли.
Солдаты, ругаясь, оставили меня.
Во время григорьевского погрома в Елизаветограде я жила с мужем в своем доме на Крепостной площади. Соседи были все русские, мы с ними многие годы жили в дружбе. При первых тревожных слухах, муж стал прятать вещи. Это заметила соседка, она силой ворвалась к нам.
И заявила:
— Прятать ничего не стоит, жидов все равно всех убивают.
И стала перечислять фамилии убитых.
Мы покинули дом и спрятались у христианина Бугаева, просидели у него в погребе 3 дня. Но потом он выгнал нас из своего дома, хотя по улицам шла сильная резня.
Мы бросились к другим соседям — христианам.
Всюду получали отказ.
Два часа блуждали мы по улицам, никуда нас не пускали. Наконец один из бывших знакомых спрятал в сарае одну меня и не пустил звать мужа, который ждал на улице результата переговоров.
Он пошел за ним сам.
И не вернулся.
Я стояла в сарае и ждала мужа — не знаю сколько времени. Уже стемнело.
За сараем разговаривала группа соседей.
Я узнала из их разговора, что мужа загнали на христианское кладбище, неподалеку, и легко ранили в плечо. Затем раздели донага и бросили в заранее вырытую могилу. Стали засыпать землей.
Муж сел в могиле.
Стал умолять не убивать его.
Мольбы не помогали.
Тогда он принялся выбрасывать руками из могилы землю.
Убийцы не препятствовали. Они только смеялись:
— Посмотрим, кто одолеет. Их было 5 человек.
Когда мы впоследствии откопали его, он лежал лицом вниз, с согнутыми ногами и ртом, забитым землей. Во время осмотра подошел к кладбищу человек с шашкой и начал кричать:
— Чего тут, жиды, собрались, мало вас перебили? Вон отсюда в Палестину… Это вам все коммуна наделала!
Стоявшие тут крестьяне сочувственно поддержали его. Я, в числе прочих евреев, под улюлюканье толпы, ушла с кладбища.
Мы таились в погребе у русских.
Килю спросили:
Где спрятанные жиды?
Она указала, где подвал, и в благодарность получила какой-то металлический предмет. Боясь расправы, я убежала, успев захватить одну мою девочку. Остальные четверо моих детей забились в угол сарая.
Их застигли.
— Русские или жиды?
Они отвечали:
— Русские.
Тогда старшего, Сему, заставили расстегнуть штаны.
Убедились — еврей.
Приказали стать к стенке, распахнуть гимназическое пальто и приготовились расстрелять. В это время въехал во двор конный отряд, с офицером во главе. Офицер подошел к сараю и крикнул:
— Не сметь расстреливать ребенка, иначе я вас расстреляю! Не помните разве приказа: женщин и детей не трогать.
Но уходили одни…
…Приходили другие…
Елизаветградский погром превращался в дикую кровавую оргию. Когда я вернулась, наконец, к детям, двор был усеян трупами. У Мани Каган отрезана одна грудь. Муж ее искромсан до неузнаваемости, на всех трупах следы мучительной жестокой смерти. Резника Зайцева сперва душили, стянув с двух сторон на шею шарф. Потом тянули за высунутый язык, отрезали ухо…
Расстреляли.
Гимназистку Доню изнасиловали.
