– Чего не скажешь о Горбачеве, во времена которого Катынское дело сыграло на руку разрушителям СССР.
– Конечно. Горбачевым воспользовались, но и он воспользовался ситуацией. При этом у Горбачева наряду с наивными прожектерскими планами, типа сделать ВАЗ ведущим автомобильным заводом мира, широко соседствовала мысль: «А что я с этого буду иметь?» Не думаю, что он был сознательным агентом влияния. Он просто конъюнктурно пользовался предложениями той стороны. Я был с Горбачевым во время его последней поездки в Англию в качестве президента СССР, и даже мне бросалось в глаза, что к нему там уже относятся как к временной, но пока еще выгодной фигуре.
Мой внутренний суд окончательный приговор Горбачеву пока не вынес, но очевидно, что он не был масштабным человеком, и это обстоятельство в тех конкретных исторических условиях его подвело. В последний раз я виделся с Горбачевым лет семь назад, мы были у него в гостях с Рыбкиным (в 1994–1996 гг. Председатель Государственной Думы. – Авт.). Михаил Сергеевич завел разговор типичного обывателя, а не большой политической величины. При этом Горбачев до сих пор убежден, что своим рукопожатием он осчастливливает любого человека…
– А уж интервью!
– Само собой. Кстати, помню один забавный эпизод по поводу интервью с Горбачевым. Накануне одного из визитов Михаила Сергеевича в Польшу мы с ним еще в Москве договорились, что он побеседует со мной после подписания официальных документов с Ярузельским. И вот мы в Варшаве. Кабинет первого секретаря ПОРП (Польская объединенная рабочая партия. – Авт.). Огромный и солидный. Большой стол. За ним Горбачев с Ярузельским. Рядом телохранитель Михаила Сергеевича генерал Медведев. В этот момент ко мне подходит какой-то замшелый мужичишко из МИДа и, шамкая, говорит: «Берите интервью сначала у Ярузельского». Изумляюсь: «Горбачев не будет ждать, пока я закончу интервью с Ярузельским!» – «Ну, я вас предупредил…»
Понимаю, что ситуация критическая, к Горбачеву меня подпускать не хотят. Ныряю под стол и появляюсь с микрофоном уже перед Михаилом Сергеевичем. В это время Медведев хватает меня за пиджак и вырывает из него рукав. Я поворачиваюсь к телекамере целым плечом и, как сейчас помню, быстро задаю Горбачеву вопрос: «По телевизору много показывают, как Польша видит вас, а как Польшу видите вы?» «Интересный вопрос!» – говорит Горбачев и начинает, как всегда, пространно изъясняться. А Ярузельский в сторонке так и думает свою польскую думу.
– Донимала «девятка», в принципе?
– «Девятка», как, впрочем, и все ведомства, была конгломератом индивидуумов. Как-то раз в Польшу с Брежневым приехал один тип из «девятки», который нас, журналистов, допущенных в резиденцию генерального секретаря, ставил лицом к стене в тот момент, когда из нее выходил Леонид Ильич. Мотивов такого его поведения я не знал, но подошел к Замятину (в 1978–1986 гг. заведующий отделом международной информации ЦК КПСС. – Авт.): «Что же это делается?! Мы же советские журналисты, над нами поляки смеются». Генерала этого уняли без шума.
– Если уж заговорили чисто о телевидении, не могу не спросить о цензуре.
– Ее вообще как таковой не было. Была самоцензура. Например. Было негласное правило, что в каждом репортаже надо обязательно помянуть Брежнева. Но кто-то делал это через слово, а кто-то формально один раз. Более того, помню, Лапин (в то время Председатель Гостелерадио СССР. – Авт.) на коллегиях просил не частить с именем Брежнева. А цензура в ее истинном понимании выражалась в том, что каждый цензор имел книжку, где было, скажем, указано: «Запрещено упоминать Краснодарский авиационный завод».
Была жесткая цензура на космические темы, которая порой принимала фарсовые формы. Помню, я с советской стороны отвечал за всю телетрансляцию о полете «Союз» – «Аполлон», а за цензора ко мне посадили главного редактора «Правды» Сатюкова с «вертушкой». И вот «Аполлон» неудачно приводняется в океан головой вниз. Сатюков кричит: «Почему не показываешь?! Это же гениальный пропагандистский шаг! У них техника хуже, чем у нас!» Возражаю: «Полет-то совместный». Тогда Сатюков среди ночи звонит Устинову (в то время министр обороны СССР. – Авт.): «Дмитрий Федорович! Тут какой-то мальчишка ничего не понимает в пропаганде!» Устинов спросонья ничего не может взять в толк. Зато наутро меня вызывает Лапин и виновато говорит: «У нас произошла корректировка, мы вам планировали дать орден, но…» Я: «Сергей Георгиевич, вы меня этим ничуть не огорчили, мне нужна квартира». Лапин просиял: «Квартира?! Ну, это мы запросто!»
– Вы достигли больших иерархических высот в советском телевидении, поэтому кого, как не вас, спросить об облике телевидения нынешнего?
– Ну, разумеется, технические возможности современного телевидения несопоставимы с теми, что были у нас. На советском телевидении долгое время считалось большим достижением, если события сегодняшнего дня показывали на следующий день, потому что, скажем, хроника шла на третий, а то и на четвертый. Мы же довели Брежнева до слез, когда в программе «Время» показали видеорепортаж с партийного съезда, который в тот день открылся; Леонид Ильич закончил выступать, приехал домой и, увидев себя на экране, расплакался…
– А вы в результате попали в «Камеру»?
– Нет. Телепередача «Камера смотрит в мир» – это идея Генриха Боровика. Потом к ней подключился и Фесуненко. Но к Фесуненко очень настороженно относился Лапин, потому что в то время зятем Игоря Сергеевича был Макаревич. Однажды, узнав, сколько тогда зарабатывал Макаревич, Лапин прямо на коллегии выругался: «Какое-то говно Макаревич получает в пять раз больше, чем я!» И «пододвинул» Фесуненко. И к «Камере» подключили меня.
– Вернемся к Польше и ее роли в развале Советского Союза. Польские профессора Карпус и Резмер утверждают, что за всю советско-польскую войну 1919—1920-х годов в польском плену умерло не более 16–17 тысяч российских военнопленных из примерно 100 тысяч. Почему факт гибели русских военнопленных не называли преступлением Пилсудского?
– Потому что поляки на такие доводы обычно отвечают: «Вы же в той войне были агрессоры, мы просто защищались», хотя на самом деле они в отношении наших пленных проявляли невероятную жестокость. Сталин в этом смысле по-своему даже проявил милосердие, просто расстреляв польских офицеров в Катыни. Да и жертв среди русских было значительно больше, чем называют польские профессора, которых вы процитировали. Но, повторяю, эта тема в Польше не популярна, вас закидают шапками, если вы попытаетесь ее поднять. Знают, что виноваты. Я как-то в своей передаче на польском телевидении упомянул о смутном времени, об обоих мужьях Марины Мнишек, так поляки сразу зашикали: «Хватит-хватит, неинтересно!»
Между прочим, я на тему Катыни конфликтовал с Яковлевым (член Политбюро ЦК КПСС, курировавший с 1987 года двустороннюю советско-польскую комиссию, занимавшуюся в том числе и Катынским делом. – Авт.), которого в конце 1980-х сопровождал в поездках по Польше. Его и мой голоса, конечно, были несопоставимы, но я говорил: «Александр Николаевич, хорошо, признаем Катынь, но тогда и поляки должны признать гибель наших военнопленных». «Ну что вы, мы сами виноваты…» – отвечал Яковлев. В принципе, советско-польская война, конечно, была авантюрой Сталина, решившего вмешаться в польские дела и недооценившего легионеров Пилсудского, но при чем здесь массовые издевательства над военнопленными и их гибель?
– Отчего отношение поляков к современной Германии, которая во время Второй мировой войны нанесла им колоссальный урон, мягко говоря, не хуже, чем к России, на стороне которой поляки воевали?
– Оттого, что в отношениях с Западом поляки смотрели прежде всего на его карман; то есть немцы для поляков, конечно, гады, но богатые гады. И никакая история никогда полякам не мешала и не мешает иметь с ними дела. Недавно издан сборник документов, украденных нашей разведкой в 1935–1941 годах из польского Генштаба и МИДа, где есть просто потрясающие сведения, скажем, о посещении Герингом Варшавы в канун войны. И, напротив, другой пример. Я жил в Варшаве в самом центре, который во время войны был абсолютно варварски немцами разрушен, там даже работал целый музей оккупации Варшавы. Так что отношение поляков к Германии двойственное, как, впрочем, и к русским тоже. Одно – за кружкой пива, когда они костерят наши страны, а другое – на деле, когда нужно что-то купить или продать.
В этом смысле конфронтация Польши с нашей страной, которая исторически была всегда, в послевоенное время нарастала потому, что поляков очень раздражала социалистическая модель экономики, которую мы им навязывали. Если бы в 1970-х годах вы, будучи русским, произнесли вслух название металлургического комбината «Гута Катовице», то вам запросто могли бы дать в глаз. А дело в том, что этот огромный комбинат, выплавлявший металл для всего социалистического содружества, мог работать только на кузбасском угле, вагоны с которым на границе всякий раз приходилось перегружать, потому что, как известно, железные дороги в Польше узкоколейные, а у нас ширококолейные. Быстро перегружать получалось не всегда, комбинат лихорадило. И подобного рода болезненных и принципиальных для поляков вещей было много.
