Правильно! В самом опасном месте!
В чернобыльской зоне вокруг взорвавшегося атомного реактора.
Там, где этой самой радиации было больше всего.
И где ее – по этой же причине! – меряли чаще всего.
И, оказывается, стоит человеку знать хотя б пару-тройку надежных цифр – где-сколько, где какой уровень, – и он уже не в пугающем тумане невообразимой «невидимой смертельной опасности» (она, кстати, в отдельных местах в центре зоны и на самой АЭС была действительно, без всяких кавычек, смертельной), «опасности, которая везде и навсегда», а уже на конкретной, понятной и очень неоднородной радиационной местности, где уровни со временем меняются, и, в общем и в целом, в сторону благоприятную.
ЗНАНИЕ – хотя б небольшое, но надежное – знание, где-сколько, – и у человека появляются какие-то понятия: что хуже, что лучше, он уже что-то соображает, старается действовать соответствующе…
Это уже не беспросветный ужас полного незнания или (что еще хуже!) «знания» фантастических слухов – нет, это что-то, что можно своими силами преодолеть, избегнуть, обойти…
«Заглянуть в мир опасности – значит, в какой-то степени перестать бояться ее».
Монтень, Франция, четыре сотни лет до Чернобыля…
1500 рентген/час и Сэмова история
…есть люди, для которых [уровни радиации, которые я мерял] – детские…
Сергей Мирный, Хуже радиации (Повесть, рассказы). Харьков: Каравелла, 2001. С. 54.
Невезение № 1:
1986 год. 30 апреля. Последний рабочий день перед майскими праздниками.
Мой приятель Сэм – старший научный сотрудник института медицинской радиологии, остроумный, живой и жизнелюбивый красавец бородач, единственный «дефект» которого (с точки зрения властей) заключался в 5-й графе («Национальность») анкеты, которую в СССР обязательно заполняли всякий раз при поступлении на работу, – Сэм возвращается-прилетает из Вильнюса, с научного конгресса домой, в родной Харьков. И из аэропорта заскакивает на такси на минутку на работу – бумаги оставить, чарку предпраздничную в родном коллективе хлопнуть…
И в эту-то «минуточку» его и берут – прям из родного коллектива. И уже на другом такси – даже не побывав дома – Сэм попадает в чернобыль. Сначала, правда, в хвойный лес под Харьковом, где осуществлялось – уже не учебное – развертывание…
В чернобыле они были 1 мая.
«Наша часть была первой регулярной частью, которая начала вытеснять оттуда разношерстные формирования гражданской обороны», – не без гордости сорвалось как-то у Сэма.
Сэм там (мне рассказывали) был украшением лагеря – бородатый, веселый, бывалый капитан-разведчик…
А «мерки разведки» были тогда совсем другие – не наши летние игрушечные, если в Лесу пешего, без бро-ника Сэма только уровень 50 рентген в час остановил… В нем вообще эта черта очень сильно была развита – любознательность…
Невезуха № 2:
Экипаж Сэма получает задание, где в числе прочего – произвести разведку здания АЭС с юга.
Напомню: пролом 4-го – черная дыра провала – открыт на север, на Белоруссию.
А на юг смотрит невинно-белая стена длинню-ю-ющего и высокущего здания «турбинного зала» («машинным» его еще называли) Чернобыльской атомной электрической станции.
Подъехали они под эту стену, как я понимаю, с востока, от восточного торца здания – от площади перед админкорпусом: это место во все времена было одним из самых отмытых, самых безопасных – согласно меркам, опять же, этого «каждого» времени…
Ну и поехали они под этой стеной, делая замеры, я думаю, метров через 100… Может, через 200…
Ну, и ничего особо выдающегося не находя – по майским стандартам, подчеркиваю…
Замер…
Замер…
Замер…
Работа как работа.
«Вылезаю я на броник – мерять – уже на самом последнем диапазоне (в мае, похоже, он для них был и самым рабочим) – а стрелка за шкалу – вылетает! – да с такой силой! (Поясню: бывалый химик-разведчик уже по тому, с какой скоростью стрелка начинает движение по шкале, может определить, на какой отметке она остановится… А последний диапазон у ДП-5 – это 200 рентген в час.) И стрелка из него – ВЫЛЕТАЕТ! Я в броник – хоп! – люком хлоп!! – и: «ГОНИ!!!» Водила толковый попался… Ну, я вернулся в штаб, доложил…»
Нашли в штабе прибор с пределом 500 Р/ч.
В том месте зашкаливает. (Это уже без Сэма домеряли.)
Еле-еле где-то еще нашли на 1000 Р/ч.
Зашкаливает.
Через два дня привезли откуда-то с пределом ДО ТРЕХ ТЫСЯЧ РЕНТГЕН в час.
Полторы тысячи там оказалось…
«Сэм в тот день вернулся с разведки зеленый», – это уже слова другого моего приятеля, Жени…
И что, вы думаете, произошло в лагере? Вся наличная медицина Сэму бросилась помогать?
Ни хрена подобного! Сэм три дня объяснительные записки писал…
Как его туда занесло, да не было ли в том злого умысла, да не «самострел» ли он, да родственники не за границей ли, да не знаю еще что… Опять же, еврей…
Три дня все эти храбрые чекисты-кагебисты-бюрократы доблестно с него не слезали.
Вот так.
Грустная история. Продолжение еще грустнее. Даже не знаю, как писать. Потому что я помню Сэма здоровым, жизнерадостным, бородатым – сочным – человеком. И он еще какое-то время – меньше года, пожалуй – таким оставался. А внешне – ну, полежал в военном госпитале, это дело обычное… Ну, в своем же родном институте медрадиологии полежал – уже как пациент… Тоже, в общем, ничего особенного…
…Мне до сих пор стыдно – за молодость, глупость, неотесанность свою – как я Сэма – приблизительно в это же время, после чернобыля вскорости – приглашал в сауну (мы иногда до того одной компанией ходили, Сэм, собственно, и приобщил меня к этому здоровому делу).
Я приглашал, а он отнекивался, отказывался: «Да ты знаешь, я жару счас плохо переношу», как-то мягко, с неловкостью… А я – идиот! – настаивал: «Ну просто в предбаннике посидишь, с компанией пообщаешься…» – «Да чо ж просто под дверями сидеть», – грустно, по-стариковски усмехнулся Сэм.
И годы должны были пройти, и сам я должен был кой-чего испытать, чтоб узнать – как оно, когда сегодня не можешь какого-то здорового славного дела, которое мог всегда… «Чего я буду в предбаннике сидеть»…
Не буду я дальше про Сэма писать.
Запомните и вы его таким.
Сочным. Ловким. Жизнерадостным.
ЗДОРОВЫМ.
…Старшим товарищем, о котором каждый может мечтать…
«Рентген»
(Пять лет спустя)
– Вроде не гайморит…
– Это бодрит, – откликнулся я неожиданно в рифму.
– …но лучше на всякий случай сделать снимок, – продолжил врач, мой приятель. – Рентген. Флюорография тут ничего не покажет. Сделаешь?
– Конечно.
Приятель выписал уже не обычное направление, время приема в рентгенкабинете давно закончилось, а записку с личной просьбой.
Дородная тетка – лаборант-рентгенолог:
– Знают же, что прием закончился, а присылают своих… Совести у них нет… Знают, что я никуда не денусь: не дай что-нибудь с моими случится – к ним же идти придется… – бурчала она, но больше так, для виду,
– Ну, одевай вот это, сынок.
Она обвязала вокруг моего пояса что-то вроде юбки – точнее, двух клеенчатых фартуков – один спереди, один сзади – тяжелые свинцовые пластины внутри.
– Ты еще молодой… Садись.
Такую ж конструкцию надевает мне на грудь и спину, узел на плече завязывает…
– Зачем вам, молодым, это лишнее облучение……хорошая такая добрая тетка-рентгенолог…
А я еле сдерживаюсь.
Мне – СМЕШНО.
МНЕ – смешно…
Ода врачам*
(Десять лет спустя)
Медицинской Сестре Катерине Бондаренко и Доктору Александру Осипову
(а также значительно менее замечательным доктору и медсестре, которых я встретил в медпункте ОГ МО СССР в Чернобыле в период своей «адаптации к радиации»)
…О, сучьи врачи! Не знал я вашего белохалатного племени, не знал, какое наслаждение испытываете вы – часто неосознанно, – возвышаясь над ослабевшим сейчас человеком, запрещая ему (часто – навсегда!) есть, пить, делать то, что вам еще можно, в этот миг воспаряя над мелкостью и смертностью своей, над суетностью окольцевавших вас самих проблем, – Бессмертные Боги, знающие – или думающие, что знают, – название той хвори, которая точит человека, согласно замечательной советской традиции именуемого с момента пересечения порога, где он надеется найти помощь: «больной»… И ничем не могущие ему помочь, если, по-простому говоря, здоровья нет… И лишь немногие из вас – в силу особой человечности – или умелости – или усталости от потока стремящихся к ним больных – или от всего этого вместе – просто помогают такому ж усталому от работы человеку, как равный равному, вселяя в него уверенность в обоюдном мастерстве. «Ничо, выкрутимся и в этот раз» – орошая его здоровьем, которого и у самих-то не на два века…
