Ранение большого воеводы смешало ряды русских ратников, чем не преминули воспользоваться враги. В десятом часу утра часть татарской конницы прорвалась к московской окраине и подступили к острогу «за Неглинною от Ваганкова». В горячке боя татары попытались подпалить острог, огонь перекинулся на близлежащие дома, а поднявшийся вскоре сильный ветер раздул очаги пламени, и пожар вскоре охватил весь город. Спустя несколько часов все было кончено — Москвы не стало. «Зажгли посады и город на пятом часу дни, до девятого часу городы и церкви и посады — все выгорело…» — писал летописец. Данные русских источников в общем подтверждают и иностранцы. Б. Рюссов пишет о длившемся три часа пожаре, обратившем Москву в угли и пепел, Штаден и Горсей сообщают о том, что пожар продолжался 6 часов, и все писавшие об этом пожаре сходятся в одном — это была грандиозная катастрофа, повлекшая огромные человеческие жертвы и разрушения. Таубе и Крузе сообщали о 120 тыс. «только именитых» москвичах, погибших при пожаре, по другим данным число жертв бедствия составило 300 тыс. или даже 800! Однако вместе с тем тот же Рюссов писал о 40 тыс. сгоревших церквей, домов и усадеб, а другой ливонский хронист, С. Генниг, сообщая о тех же 40 тыс. сгоревших строений, добавляя также, что в огне погибло 20 тыс. человек. Эти цифры представляются намного более правдоподобными. Город выгорел практически полностью, за исключением Кремля, который, однако, претерпел сильные повреждения от взрывов пороховых складов — «…в ту же пору вырвало две стены городовых: у Кремля пониже Фроловского мосту против Троицы, а другую в Китае против Земского двора; а было под ними зелия»{283}. Хан, пораженный зрелищем огненной бури, отвел свои войска от пылающей Москвы и встал в Коломенском, оттуда наблюдая за зрелищем грандиозной катастрофы, охватившей столицу Ивана Грозного. Немногие татары, что решились на свой страх и риск разжиться трофеями в охваченном огнем и паникой городе, погибли вместе со множеством москвичей.
Остановимся подробнее на проблеме потерь русского войска в эти дни. Традиционно считается, что земские и опричные полки понесли огромные потери и, как писал Штаден, «в живых не осталось и 300 способных к бою (выделено нами. — П.В.)…». Точку зрения о значительных потерях русского войска в боях за Москву и в московском пожаре поддерживает и большинство отечественных историков, к примеру Р.Г. Скрынников и Д.М. Володихин. Однако такая точка зрения, основанная на эмоциональных описаниях московского пожара, составленных современниками, представляется нам чрезмерно пессимистической. Безусловно, потери были, и достаточно серьезные, кроме того, армия практически полностью пришла в расстройство (именно поэтому в свидетельстве Штадена мы и выделили слова «способных к бою», т.е. сохранивших оружие и коней. — П.В.). Во всяком случае, когда 26 мая татарская конница повернула от Москвы назад по рязанской дороге, подвергнув по пути опустошению юго-восточную «украйну» Русского государства, ее «провожал» только один лишь передовой полк под началом князя М.И. Воротынского, а после завершения нашествия в «берегу» были развернуты всего лишь 3 полка{284}.
Вместе с тем согласиться с тем, что русское войско было полностью разгромлено и большей частью погибло под стенами Москвы и в пожаре, нельзя. Прежде всего, если бы русское войско большей своей частью полегло в горящей Москве, то почему в таком случае Девлет-Гирей, благодаря перебежчикам неплохо осведомленный о состоянии дел на Руси, повернул от Москвы назад? Кто и что помешало ему подвергнуть опустошению города и уезды к северу и северо-востоку от русской столицы? Боязнь мифического «магнусова» войска, которое вроде бы как было послано на помощь Москве?{285} Между тем сама система комплектования русского войска, в то время состоявшего преимущественно из поместной конницы, не позволяла быстро компенсировать большие потери. Следовательно, если бы служилые «города» в 1571 г. были бы обескровлены, то в следующем году воевать с татарами было бы попросту некому. Между тем, если сопоставить сведения по некоторым служилым городам по двум кампаниям — Полоцкой 1562/1563 гг. и Молодинской 1572 г., то катастрофического сокращения их численности мы не наблюдаем. Следовательно, можно с достаточно высокой степенью уверенности предположить, что русское войско не было наголову разгромлено и прежде всего нуждалось в приведении в порядок и реорганизации. Интересно, что сохранившиеся синодики, перечислявшие погибших детей боярских при «казанском взятьи» 1552 г. и московском пожаре 1571 г., практически не отличаются друг от друга — и там, и там названы поименно несколько больше 200 служилых людей{286}. Подчеркнем в этой связи еще раз, что в разрядной росписи ничего не сказано об участии в сражении на окраинах Москвы полков сторожевого и левой руки. Очевидно, что хан понимал это и к тому же он не был готов к столь радикальному повороту событий. Он же шел просто пограбить государеву украйну, а тут такая удача свалилась буквально с неба! Одним словом, создается впечатление, что хан или испугался своей победы, или решил не загонять Ивана в угол, отрезая ему всякие пути отступления. Потому он пока решил удовольствоваться синицей в руках, нежели рисковать ради журавля в небе, и приказал отступать к югу, распустив по дороге домой «войну». Кстати, «синица», судя по всему, оказалась весьма приличной. Во всяком случае, татарский посол, прибывший в Варшаву к Сигизмунду II, похвалялся тем, что воины его повелителя перебили 60 тыс. русских и еще столько же захватили в плен{287}.
Вместе с тем, нанеся своему противнику сильнейший удар и обеспечив себе отличные позиции на случай продолжения переговоров, Девлет-Гирей, стремясь выжать из сложившейся ситуации максимум возможного, еще на обратном пути в Крым отправил к Ивану IV свое посольство. 15 июня в старинном дворцовом селе Братошино к северо-востоку от Москвы, в Дмитровском уезде, на Троицкой дороге, оно было принято русским царем. Со временем эти переговоры обросли массой полулегендарных деталей и подробностей, однако несомненно одно — проходили они в чрезвычайно напряженной и драматической обстановке. Б.Н. Флоря указывал, что живописные детали этих переговоров, сообщаемые современниками, не подтверждаются материалами посольских книг, однако он же сам ниже отмечал, что «переговоры оказались для царя тяжелым испытанием…» самим фактом того, что татарские посланники фактически безнаказанно могли позволить себе оскорблять его, православного царя, главу всего православного мира. И это, продолжал историк, «…было для Ивана IV глубочайшим унижением, забыть и простить которое он никак не мог». И как в таком случае могли сохраниться в официальной приказной документации детали этих переговоров, столь оскорбительные и унизительные для Ивана? Учитывая же характер царя, мы отнюдь не считаем возможным не доверять рассказам о том, как проходила встреча Ивана Грозного с татарскими послами{288}.
Передавая рассказы, ходившие по Москве, Дж. Горсей писал, что крымский посол, приведенный к царю, заявил, что он де послан своим господином «…узнать, как ему пришлось по душе наказание мечом, огнем и голодом, от которого он посылает ему избавление (тут посол вытащил грязный острый нож) — этим ножом пусть царь перережет себе горло». При этом посол, как писал Б.Н. Флоря, пояснил, что «…были у нас аргамаки, и яз к тебе аргамаки не послал, потому что ныне аргамаки истомны», ну а в ханском послании и вовсе содержалось прямое оскорбление. Девлет-Гирей писал Ивану, что де он искал встречи с московским царем, «…и было б в тебе срам и дородство, и ты б пришел против нас и стоял», ну а раз Иван не решился встать на «прямое дело» с ханом, то у него, у Ивана, нет ни чести, ни достоинства- «дородства»{289}.
Все это говорило о том, что война вовсе не закончена, тем более и требования Девлет-Гирея, которые были переданы Ивану, были таковы, что московский государь не мог их удовлетворить полностью. Хан требовал не только выплаты ему ежегодной дани, подобной той, что обязался платить Василий III Мухаммед-Гирею после катастрофы 1521 г., но и прежде всего передачи ему Астрахани и Казани, ради которых хан был даже готов отказаться от обязательных «поминков». Иван же, по словам летописца, принимая послов, «…нарядился в сермягу, бусырь да в шубу боранью и бояря. И послом отказал: “Видишь де меня, в чем я? Так де меня царь зделал! Все де мое царьство вьшленил и казну пожег, дати де мне нечево царю! “…». Вместе с тем он, пытаясь выиграть время, выразил готовность уступить хану Астрахань при условии заключения военного союза или, в крайнем случае, совместном посажении ханов на астраханский трон{290}. Естественно, что эти уступки должны быть признаны ханом недостаточными, и в Москве это прекрасно осознавали. Судя по всему, все эти переговоры были затеяны Иваном Грозным с одной целью — потянуть время, подготовиться к неизбежному второму акту драмы, который, по всем признакам, и должен был стать решающим.
