Да, в первой половине XVIII века заметили, что петровская система управления через расквартированные воинские команды изжила себя и под «своими» помещиками крестьяне зажили лучше. Но 60 лет спустя тот некто, озвучивший Павлу сведения о жизни крестьян, наверняка сам получил немалую долю из тех 600 000 розданных душ. И многие Павловы парадоксы, так сегодня утончённо истолковываемые, были просто умножением на минус единицу всех деяний ненавистной матери.
Воевала Екатерина с поляками, взяла (на поле боя) в плен Костюшко. Павел выпускает его, да ещё дарит имение и, опять же, русских крепостных в придачу. Хорошо хоть Костюшко был искренним революционером и от даримых Павлом крепостных душ отказался. А то ведь, вообразите, какой вышел бы национальный позор: среди подаренных Костюшко крепостных, допустим, оказываются родители солдат, победивших и взявших его в плен в Польше! Впрочем, подобных гнусных парадоксов всё же немало наприключалось в России конца XVIII – середины XIX века.
И ещё раз укажу на «инвариантность» внутри– и внешнеполитических тенденций. Когда внутри вся политика сводилась к прикрытию колоссального обмана, замещения общенародного государства дворянским, именно тогда с фатальной неизбежностью и внешняя политика сводилась к столь же гигантскому самообману (апофеоз которого – Священный союз, бесплатная европейская жандармская служба).
Подробнее о войнах Екатерины и Павла будет сказано далее. О геополитических итогах было сказано раньше: (в екатерининских войнах достигнута важнейшая «естественная граница» – Чёрное море, воссоединены все три ветви русского народа). А с точки зрения темы этой главы пропасть между екатерининскими войнами и экспромтами её сына и обоих внуков следующая: до 1795 года каждая война означала присоединение земель, пригодных для расселения русских крестьян. Целая страна, Новая Россия, Новороссия вместила миллионы. После 1795 года 1) настал черёд и проигранным войнам, 2) войны, даже выигранные, теперь приносили только громадные проблемы (Польша, Финляндия, Священный союз…).
Вот парадокс! Вроде те же славные фамилии: Суворов, Кутузов, Багратион, Милорадович, тоже славные победы… Но за этими яркоцветными султанчиками, флагами, крестиками сражений на картах скрыты совершенно разные явления. Одна из статей неформального «общественного договора» была нарушена: власть, забирая у нации часть его сил, перестала решать национальные задачи.
Но может, после 1795 года и не было объективных возможностей, новых земель?
Тут-то и находится ещё один довод, подтверждающий правомерность выделения в самом начале этой книги периода «ДвуАлександрия» ! Периода возвращения Александров II и III к осмысленной, национальной внутренней и внешней политике.
Айгуньский договор 1958 года даёт России Приамурский край, Пекинский договор 1860-го – Приморский край. И, что важно, Китай передаёт России эти почти незаселённые области НЕ после какой-либо проигранной им войны. Никакого военного конфликта не было вообще. НЕ силой, но своей… нужностью Россия получила Приамурье, Приморье. Правители Китая, громимого «натовцами XIX века» (Англия, Франция, «Опиумные войны») рассчитали, что появление на Тихом океане России уравновесит ситуацию. (Без Приамурья-Приморья выход России на Восток был неполноценным: по единственной горной тропе Якутск – Охотск через хребет Джугджур проходили лишь вьючные караваны, серьёзные же грузы, пушки… доставлялись кругосветными экспедициями.)
Колонизация новых земель началась сразу, морским путём. Именно так, через гирлянду 12 морей, в 1880-х годах на земли новосозданного Уссурийского казачьего войска переехали потомки Нежинского (на Черниговщине) казачьего полковника Прокопа Шумейко. Мои предки.
А после пуска задуманного Александром III и проведённого Сергеем Витте Транссиба переселение крестьян на Дальний Восток стало крупнейшим геополитическим фактором. Лишние (на землях европейской части страны) люди взяли и удержали самый важный рубеж России – Тихоокеанский, наш «мостик» в XXI век.
Получается, был, был ещё огромный клин земель, пригодных для освоения русскими крестьянами.
Итак, в конце XVIII века, ликвидировав внешние угрозы, Россия вошла в период бурного, уникального в истории демографического роста. Но если два российских сословия – крестьяне и казаки расширенно воспроизводили себя, так сказать – «без потери качества», «проецируя» на новые и новые земли свои сёла и станицы, поставляя тех же по качеству рекрутов и тот же хлеб (но в б о льших количествах), то «расширенное воспроизводство» учителей, врачей и священников, а также администраторов и чиновников требовало, похоже, совсем другой пропорции затрат и, главное, влекло за собой совершенно новые риски. Даже если их «профессиональный компонент» успевал, соответствовал уровню эпохи, то само появление большой популяции образованных людей грозило неизвестными ранее интеллектуальными эпидемиями. Семинарии, университеты стали рассадниками радикалов, вульгарных материалистов, террористов. С этой точки зрения, наверное, и нужно рассматривать печально известный «Закон о кухаркиных детях» : объёмы знаний без устойчивого мировоззрения ощущались (справедливо) как потенциальная угроза. В целом «голова» начала отставать от тела, превращая Россию в эдакого бронтозавра, диплодока.
Потомок древнего рода, один из ведущих историков и публицистов XIX века Борис Чичерин так нелицеприятно судит собратьев-дворян:
«Человека, привыкшего расправляться палкою с своими крепостными, трудно удержать от подобного обращения и с свободными людьми… Вообще людей из низших сословий дворяне трактуют как животных совершенно другой породы, нежели они сами. Дворянская спесь имеет корень в крепостном праве. Дворянин знает, что он дворянин, т. е. человек, по своему рождению предназначенный жить чужой работой – и потому он личный труд считает для себя бесчестием. (Как?) мелкопоместный дворянин может снизойти на какое-нибудь коммерческое предприятие или работу, поставляющую его в личную зависимость от другого, когда у него самого есть две, три души, обязанные служить ему всю свою жизнь, и которых он может безнаказанно сечь, сколько ему угодно? Неудивительно, что помещик стал вообще ленив, беспечен, расточителен, неспособен ни на какое серьёзное дело, горд и тщеславен, раболепен к высшим и груб в отношении к низшим. Чувство нравственного достоинства человека и гражданина исчезло у нас совершенно…»
И уж так получается, что эту (словесную) критику продолжил, но уже делом, племянник Бориса Чичерина, Георгий Васильевич Чичерин, ставший большевиком и народным комиссаром (иностранных дел).
Впрочем, набрать подобных и куда более остро критических цитат – слишком лёгкое дело, тысячи их . Если же открыть книгу «Голоса из России» 1856 года, изданной в Лондоне, но целиком составленной из российских «криков души» , можно по любому пункту найти что-нибудь вроде: «… русский дворянин, как русский человек вообще, ничего не сделает для общественной пользы иначе как по принуждению ».
Важнее признать: русские дворяне, правительство не были как-то особо глупы, недальновидны. Политические решения по многим частным вопросам являли порой образцы искусства управления. Но именно общий вненациональный вектор государственной жизни относил всё к бессмыслице.
В марте 1842 года Николай I выступает перед Государственным советом:
« Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом ещё более гибельным. Покойный император Александр в начале своего царствования имел намерение дать крепостным людям свободу, но потом сам отказался от своей мысли, как совершенно ещё преждевременной и невозможной в исполнении. Я также никогда на это не решусь, считая, что если время, когда можно будет приступить к такой мере, вообще ещё очень далеко, то в настоящую эпоху всякий помысел о том был бы не что иное, как преступное посягательство на общественное спокойствие и на благо государства. Пугачёвский бунт доказал, до чего может дойти буйство черни. Позднейшие события и попытки в таком роде до сих пор всегда были счастливо прекращаемы…» ( « Эпоха Николая I». Под ред. М. О. Гершензона. М., 1910).
Он организует Тайный комитет по подготовке реформы и тогда же, в 1842 году, признаётся в кругу семьи: « Я стою перед самым значительным актом своего царствования. Сейчас я предложу в Государственном совете план, представляющий первый шаг к освобождению крестьян » («Сон юности. Записки дочери императора Николая I, великой княжны Ольги Николаевны, королевы Вюртембергской». Париж, 1963).
