«Совет Шапиро, – продолжал Шпигельгляс, – был по существу приказом выгнать ребенка на улицу. Моя жена вспомнила, что у Кариных были какие-то родственники в Саратове. Я дал девочке денег, купил ей билет на поезд и отправил ее в Саратов. Мне было стыдно глядеть в глаза собственной дочери. Жена беспрестанно плакала. Я старался поменьше бывать дома...
Через два месяца дочь Кариных вернулась в Москву и пришла к нам. Меня поразило, как она изменилась: бледная, худая, в глазах застыло горе. Ничего детского в ее облике не осталось. «Я подала в прокуратуру заявление, – сказала она, – и прошу, чтобы люди, которые живут в нашей квартире, вернули мою одежду». Так посоветовал сделать человек, приютивший ее в Саратове. «Я была в нашей пионерской дружине, – продолжала девочка, – и получила там удостоверение для прокуратуры, что меня два года назад приняли в пионеры. Но пионервожатый потребовал, чтобы я выступила на пионерском собрании и сказала, что одобряю расстрел моих родителей. Я выступила и сказала, что если они были шпионы, то это правильно, что их расстреляли. Но от меня потребовали сказать, что они на самом деле были шпионы и враги народа. Я сказала, что на самом деле... Но мне-то известно, что это неправда и они были честные люди. А те, кто их расстрелял, – вот они и есть настоящие шпионы!» – сердито закончила она. Девочка отказалась от еды и не пожелала взять денег...»
В это же самое время на митингах и в газетах до небес превозносили «гуманизм сталинской эпохи». Крики обездоленных детей заглушались дифирамбами «сталинской заботе о людях» и «трогательной любви к детям» [408] .
Упоминаемый в приведенном отрывке Шапиро – не кто иной, как майор госбезопасности И.И. Шапиро, в прошлом близкий к Ежову работник аппарата ЦК ВКП(б). Примечательная черта времени: один из наиболее известных советских разведчиков, имевший на тот момент 18-летний опыт службы в органах госбезопасности Сергей Шпигельглас вынужден был спрашивать совет у далекого от оперативной работы заместителя начальника секретариата НКВД Шапиро, который впервые попал на службу в НКВД лишь в начале 1937 г.
Тем временем, пока в Москве решался вопрос об аресте Лоева и других сотрудников Миронова, сам он, кажется, все еще надеялся выкрутиться. 19 мая 1937 г., в день пионерской организации, когда по всей стране усиленные радиотрансляторами звонкие детские голоса выкликали бодрые речевки в честь товарища Сталина и, конечно, зорких защитников страны Советов – бойцов НКВД, – Миронов прислал с Дальнего Востока жизнерадостную телеграмму, где скромно докладывал о своих достижениях в деле выявления «врагов народа» и приводил их список, предлагая осудить их тремя группами в особом порядке. Сталин наложил резолюцию «за предложение т. Миронова» [409] . Ежов после такой сталинской резолюции не решился сразу отозвать Миронова и арестовать. Ему предписывалось продолжить палаческую работу. Все же 11 мая на Дальний Восток отправился новый начальник управления НКВД по Дальнему Востоку комиссар госбезопасности 1-го ранга Всеволод Балицкий. С Мироновым они теперь трудились бок о бок, с большим энтузиазмом. Один из подчиненных Балицкого, начальник управления НКВД по Сахалинской области В.М. Дреков, будучи впоследствии арестован, показал на допросе: «Провокационные методы стали применяться в 1937 году с приездом на Дальний Восток московской бригады во главе с Балицким и Мироновым. Именно с появлением этих людей начались массовые аресты. Всякая критическая мысль в отношении показаний обвиняемых душилась» [410] . Однако служба службой, а притом Балицкий, что называется, в оба глаза следил за Мироновым и его командой, ожидая со дня на день приказа об их аресте.
В начале июня в Москве состоялось расширенное заседание Высшего Военного совета (созданного в 1934 г. взамен упраздненного Реввоенсовета). Сталин был до такой степени поглощен этим мероприятием, что не приехал на похороны своей матери, умершей 4 июня. Сиротливый венок «От сына Иосифа» стал скорбным напоминанием о единственном из трех детей Екатерины Джугашвили, оставшемся в живых. По сохранившемуся устному рассказу, перед смертью женщина сказала: «Лучше бы жил один из моих старших сыновей» (Иосиф был самым младшим, его братья Михаил и Георгий умерли во младенчестве).
На заседании Высшего Военного совета, четверть состава которого к началу заседания находилась в тюрьме, выступили 43 крупнейших советских военачальника, обрушивших потоки грубой брани в адрес арестованных сослуживцев (34 из выступавших в дальнейшем сами были репрессированы) [411] . В день его открытия Политбюро утвердило проект постановления ЦИК СССР: «За предательство и контрреволюционную деятельность лишить орденов СССР: 1. Молчанова Г.А. – ордена Красного Знамени; 2. Воловича З.И. – Красной Звезды» и далее следовал внушительный перечень арестованных чекистов-орденоносцев, у которых отбирали столь щедро розданные им награды. На следующий день Сталин, выступая на Военном совете, назвал Гая, Паукера и Воловича сознавшимися шпионами. Но на этом он не остановился и подверг резкой критике контрразведывательную работу [412] . Участь руководителя контрразведки Миронова была этим решена. Очередные его достижения по раскрытию «троцкистской террористической шпионско-вредительской организации, действовавшей в строительных организациях» были доложены в Политбюро через ведомство Вышинского [413] . Это означало, что карьера Миронова в органах госбезопасности окончена.
Фриновский, любивший пошутить, поручил операцию по аресту Миронова и его подчиненных его однофамильцу Сергею Миронову-Королю, начальнику Западно-Сибирского крайуправления НКВД. Миронову дали приказ с Дальнего Востока выехать со своей следственно-оперативной бригадой в Новосибирск. Вместе с ними выехал и Балицкий со своими людьми, так что Миронов ощутил себя как будто уже взятым под стражу, отчего выглядел очень подавленным. 6 июня Балицкий получил шифротелеграмму из Москвы с приказом об аресте Миронова и его сотрудников. На следующий день он отчитался перед Москвой в исполнении. Вот как вспоминала об этом вдова Миронова-Короля, после его расстрела в 1940 г. выжившая в сталинских лагерях: «Миронова-гостя посадили на главное место, а он, как увидел нашу Агулю, ей тогда было четыре года, так уж и не смог от нее оторваться. Посадил ее на колени, гладит по голове, шепчет что-то, и она к нему приникла... Странно это мне как-то показалось – не к дамам поухаживать, не к мужчинам – выпить, поговорить, а к ребенку за лаской...
Я потом говорю Сереже:
– А Миронов-то был грустный...
Он встрепенулся, с вызовом:
– Что ты выдумываешь? С чего это ему быть грустным? С таким почетом принимали.
А через неделю и гость наш Миронов, и вся его свита были арестованы» [414] .
Должно быть, Эйхе, Балицкий и Миронов-Король как следует отметили успешное выполнение задания партии по обезвреживанию врага народа Миронова и его сообщников (санкцию на арест Миронова, между прочим, выдали лишь 14 июня – видимо, после того как его доставили в Москву и взяли «в работу»; до этого дня он формально оставался начальником КРО ГУГБ НКВД) [415] . Балицкий умел пожить со вкусом, с размахом. С Мироновым-Королем они были старые собутыльники: Миронов-Король еще недавно был начальником управления НКВД по Днепропетровской области, Балицкий – в то время нарком внутренних дел Украины – из государственных средств выдал ему денег на свадебные гулянья, которые прошли с большим размахом, и сам присутствовал на этой свадьбе на даче наркома [416] .
Балицкий много лет держал в своих руках все правительство Украины: на каждого или почти каждого его члена он имел какой-то компромат. Наркомторг Чернов в своем гостиничном номере вздумал ради потехи топить в ванне двух проституток, из которых одна погибла, а другая вырвалась и убежала. Другой нарком, Николаенко, в пьяном виде ходил по улице и избивал встречных постовых милиционеров. Наркомфин Каттель насиловал машинисток в своем кабинете. Наркомзем Моисеенко повесил свою жену на чердаке (официально объявили, что она покончила с собой). Балицкий часто возил украинских руководителей по ночам в женскую тюрьму и устраивал там оргии [417] .
Он, конечно, не мог знать, что в тот же день, 7 июня, былые дни вспоминают не только они с Мироновым-Королем. Арестованный бывший начальник финотдела НКВД Украины Леонид Словинский в тот день детально рассказывал на допросе о разгульной жизни Балицкого. О том, что содержание его особняка обходилось в 35 тысяч рублей в месяц, содержание «увеселительного судна «Днепр» – в четверть миллиона, на празднование Нового года – 50 тысяч, на Октябрьские праздники 1936 г. – 120 тысяч, да еще в какой-то «особый фонд», т.е. на неизвестные расходы, выдавалось непосредственно на руки Балицкому свыше миллиона рублей в год. Балицкому припомнили даже лошадь, купленную им за счет неподотчетных секретных фондов в подарок начальнику ИСО НКВД Лурье, любимцу Ягоды. Припомнили и вскользь брошенную им фразу относительно образа жизни: «так делает Ягода». На листы протоколов ложились описания его оргий вплоть до блудливых загулов с женами своих приближенных, которые происходили во время ночных прогулок по Днепру и на многочисленных дачах (под Киевом, Одессой, в Крыму). Каждый близкий Балицкому чекист-руководитель должен был расплачиваться с ним не только личной преданностью, но и собственной женой, если она своей внешностью заслуживала благосклонного внимания вельможного наркома. Ворованные деньги проигрывались за карточным столом, причем проигравшие получали компенсацию за счет все тех же секретных неподотчетных фондов [418] .
