14 часов полиция отыскала и сочинителя, и от кого вышла бумага. Он есть сын московского второй гильдии купца Верещагина, воспитанный иностранцем и развращенный трактирною беседою. Граф Ростопчин признает нужным обнародовать о сем, полагая возможным, что списки сего мерзкого сочинения могли дойти до сведения и легковерных, и наклонных верить невозможному. Верещагин же сочинитель и губернский секретарь Мешков, переписчик их, преданы суду и получат должное наказание за их преступление».
Михаил Николаевич Верещагин (род. в 1789 г.) был известен в Москве как небесталанный переводчик ряда литературных произведений, следовательно, иностранные языки знал он хорошо. А потому перевести якобы подобранную им на улице газету с обращениями Наполеона ему ничего не стоило. Неудивительно, что статью в упомянутой Бестужевым‑Рюминым иноземной газете он прочел и принялся ее обсуждать вместе со своими приятелями: губернским секретарем Петром Мешковым и можайским мещанином Андреем Власовым, собравшимися в одной из московских кофеен. Было это 18 июня 1812 г.
Затем обсуждение перенеслось на съемную квартиру к Мешкову, где Верещагин и показал друзьям сделанный им на бумаге перевод из вражеской газеты. При этом он рассказал, что перевод он написал на московском почтамте, у сына почт‑директора Ф.П. Ключарева.
Дальнейшая судьба перевода показательна и демонстрирует, как быстро расходились по Москве те или иные списки – переписанные рукой тексты. После ухода Верещагина к Мешкову заглянул владелец квартиры С.В. Смирнов, заинтересовавшийся содержанием попавшейся к нему на глаза бумаги. Ушел он от Мешкова не с пустыми руками, а со своей копией верещагинского перевода. Списки стали распространяться так быстро, что вскоре уже вся Москва имела их на руках, о чем, собственно, и пишет Бестужев‑Рюмин.
Да что Москва – уже и вся Россия читала эти переводы. «4 июля 1812 года, – доносил 15 июля саратовский прокурор министру юстиции, – в Саратове появились списки будто с письма французского императора князьям Рейнского союза, в котором, между прочим, сказано, что он обещается через шесть месяцев быть в двух северных столицах».
Еще раньше, чем в Саратове, о дерзких бумагах узнали и в московской полиции. Для того чтобы найти первоисточник, потребовалась неделя. Поэтому совсем не кажется странным, что размотавший длинную ниточку, ведущую к Верещагину с Мешковым, квартальный надзиратель А.П. Спиридонов получил в награду золотые часы, он‑то и арестовал главного переводчика.
Первый допрос состоялся 26 июня. Верещагин признался, что немецкую газету он подобрал на улице случайно 17 июня, в районе Кузнецкого моста. Прочитав напечатанное в газете послание Наполеона и придя домой, он записал по памяти его содержание. При этом он не стал скрывать сам факт перевода от домашних – отца и матери. В процессе следствия были допрошены самые разные свидетели, рассказывавшие, как и где узнали они впервые о переводе вражеской газеты. Но не это главное. Настоящим подарком дознавателям была всплывшая во время допросов фамилия Федора Ключарева, давнишнего заклятого врага графа Ростопчина. Ключарев был не только директором московского почтамта, но видным масоном. А масонов Ростопчин не любил (хотя и сам им являлся), благодаря чему во многом и добился должности московского главнокомандующего.
Ключарев стал масоном в 1780 г. (за шесть лет до самого Ростопчина), близко сошедшись с Николаем Новиковым, сохранив с ним дружбу до конца дней опального издателя. Именно к Ключареву приехал Новиков после отсидки в Шлиссельбургской крепости (освободил его Павел I). Оно и понятно – еще в 1782 г. в масонской иерархии Новиков являлся председателем директории восьмой провинции (то есть России), а Ключарев – одним из пяти членов этой директории.
Не раз Верещагина привозили к Ростопчину на Тверскую. Граф самолично допрашивал его, давая указания и следователям, в каком направлении вести дознание. Полученные не без помощи Ростопчина показания всех участников этого дела позволили завершить дело в короткий срок. Свое окончательное мнение по делу 19 августа 1812 г. вынес Сенат, приговоривший Верещагина к битью кнутом двадцать пять раз и дальнейшей каторге. С Ключаревым обошлись мягче, выслав его вместе с женой в более теплые края, в Воронеж.
Утром 2 сентября 1812 г. Ростопчин находился в своем доме на Большой Лубянке, пределами которого, похоже, и ограничивалась в тот день его власть. У дома собралась огромная, возбужденная алкоголем и вседозволенностью толпа из представителей самых низших слоев общества. Услышав все громче раздававшиеся крики толпы, чтобы Ростопчин немедленно вел их на Три горы (а некоторые и вовсе кричали: «Федька – предатель, мы до него доберемся!»), он вышел на крыльцо и заявил: «Подождите, братцы! Мне надобно еще управиться с изменником!»
Тотчас Ростопчин приказал привести арестованных шпионов – купеческого сына Михаила Верещагина и учителя фехтования француза Мутона: «Обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, и приказал двум унтер‑офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова… Обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: «Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству». В рассказах очевидцев есть и другие свидетельства, показывающие, что первый удар саблей нанес сам Ростопчин.
Воспользовавшись тем, что внимание толпы переключилось на несчастного Верещагина (его привязали к хвосту лошади и потащили по мостовой по направлению к Тверской улице), Ростопчин быстро вышел на задний двор, сел в дрожки и был таков…
Как бы там ни было, Ростопчин не имел полномочий убивать Верещагина. Верещагин по какой‑то причине оставался в московской тюрьме и не был эвакуирован вместе с другими заключенными. Не исключено, что Ростопчин заведомо рассчитывал использовать его в самый последний момент – отдать Верещагина на растерзание толпе, пожертвовав им ради своего спасения. В самом деле, как Верещагин и Мутон оказались утром 2 сентября в доме Ростопчина?
Значит, он заранее приказал их туда доставить. Удивляет и другое – русского Верещагин приказывает убить, а француза отпускает с миром, хотя он также был приговорен к ссылке. Где же логика? Похоже, она известна лишь самому Ростопчину, действия которого были осуждены самим Александром I, которому позднее лично пришлось извиняться перед отцом Верещагина (в 1816 г., во время своего визита в Первопрестольную, государь, стремясь загладить вину перед купцом, одарил его 20 тысячами рублей и бриллиантовым перстнем). Дело Верещагина было закрыто также в 1816 г.
В своих местами слишком подробных воспоминаниях Ростопчин почему‑то умалчивает наиболее интересующие нас факты об организации поджога Москвы. И
