в Рязанскую губернию, где были учреждены гошпитали».
Остальные, кто не мог ходить и эвакуироваться, остались в Москве в полном распоряжении французских солдат, по разным оценкам от 2 (сведения Ростопчина) до 30 тысяч (информация Наполеона) раненых. Большая часть их погибла во время пожара.
Неудачной была и попытка вывезти по обмелевшей Москве‑реке имущество и боеприпасы, назначенная буквально на последний день – 31 августа. 23 груженые барки сели на мель близ села Коломенского. Большая часть сопровождающих их чиновников и рабочих разбежалась. В результате непринятия своевременных мер по спасению казенного имущества лишь три барки доплыли до пункта назначения, тринадцать было сожжено, а семь досталось французам. Часть боеприпасов все же удалось посуху вывезти в Нижний Новгород и Муром. То, что не удалось затопить, Ростопчин распорядился раздать оставшемуся в Москве населению. Но ружей в арсенале оставалось еще много – более 30 тысяч, а об оставшихся огромных запасах холодного оружия и говорить не приходится.
Несмотря на явные просчеты и дезорганизованность эвакуации, Ростопчин положительно оценил ее ход: «Поспешное отступление армии, приближение неприятеля и множество прибывающих раненых, коими наполнились улицы, произвели ужас. Видя сам, что участь Москвы зависит от сражения, я решился содействовать отъезду малого числа оставшихся жителей. Головой ручаюсь, что Бонапарт найдет Москву столь же опустелой, как Смоленск. Все вывезено: комиссариат, арсенал».
Позднее граф уточнил: «Тысяча шестьсот починенных ружей в арсенале были отданы Московскому ополчению; что же касается до пушек, то их было девяносто четыре шестифутового калибра с лафетами и пороховыми ящиками. Они были отправлены в Нижний Новгород до входа неприятеля в Москву, который нашел в арсенале только шесть разорванных пушек без лафетов и две огромнейшие гаубицы».
Об успехе эвакуации докладывал Александру и Кутузов: «…Все сокровища, арсенал и почти все имущества, как казенные, так и частные, вывезены, и ни один житель в ней не остался».
Однако вывезено оказалось далеко не все, что и стало известно в результате специального расследования: 20 сентября 1812 г. Александр потребовал провести проверку того, как была организована и проведена эвакуация. В предоставленном императору рапорте одной из причин «потери в Москве артиллерийского имущества» было названо то, что «в последних уже днях августа месяца главнокомандующий в Москве г. генерал от инфантерии граф Ростопчин многократными печатными афишками публиковал о совершенной безопасности от неприятеля, из коих в одной от 30 августа изъяснением, что г. главнокомандующий армиями для скорейшего соединения с идущими к нему войсками перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него нападет, и что он г. главнокомандующий армиями Москву до последней крови капли защищать будет и готов хоть в улицах драться».
Уверенность Ростопчина в том, что Москва сдана не будет, не покинула его и после разговора с Кутузовым 30 августа. Со слов ординарца Кутузова князя А.Б. Голицына мы узнаем, что на этой встрече «решено было умереть, но драться под стенами ее [4]. Резерв должен был состоять из дружины Московской с крестами и хоругвями. Ростопчин уехал с восхищением и в восторге своем, как ни был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл. Кутузову нельзя было обнаружить прежде времени под стенами Москвы, что он ее оставит, хотя он намекал в разговоре Ростопчину». Таким образом, Кутузов не раскрывал перед Ростопчиным всех карт, возможно не надеясь на него.
Намеки Кутузова, о которых пишет его ординарец, возможно, и дошли до Ростопчина. Не зря, сочиняя в этот день свою очередную афишку с призывом к москвичам взять в руки все, что есть, и собраться на Трех горах для сражения с неприятелем, Ростопчин выдавил их себя: «У нас на трех горах ничего не будет».
Генерал‑губернатор своими дружескими посланиями так приучил простой народ верить ему, что, действительно, 31 августа собрался на Трех горах, но, не дождавшись своего градоначальника, разошелся: «Народ был в числе нескольких десятков тысяч, так что трудно было, как говорится, яблоку упасть, на пространстве 4 или 5 верст квадратных, кои с восхождением солнца до захождения не расходились в ожидании графа Растопчина, как он сам обещал предводительствовать ими; но полководец не явился, и все, с горестным унынием, разошлись по домам». Уныние, однако, вскоре переросло в другое чувство – озлобление. Люди поняли, что их обманули, что Москву никто защищать не собирается. А неявку градоначальника, весь август уверявшего их, что Москву не сдадут, многие расценили как банальную трусость. Откуда им было знать, что Ростопчин, созвав народ на битву, оказывается, надеялся, что «это вразумит наших крестьян, что им делать, когда неприятель займет Москву».
Крестьяне так и не поняли, что делать. Они занялись совсем другим. В городе начались погромы. Мародеры, дезертиры и колодники, выбравшиеся из острогов, стали взламывать кабаки и лавки, грабить опустевшие дома, нападать на благонамеренных москвичей. Вино лилось рекой по мостовым. Например, оставшийся в Москве начальник Воспитательного дома И.В. Тутолмин за голову хватался – все его рабочие и караульщики перепились, таская из разбитых кабаков вино ведрами. Полиция ушла из города. В Москве воцарился хаос.
Интересно, что Кутузов не позвал Ростопчина на военный совет в Филях, состоявшийся вечером 1 сентября. На этом совете и была решена судьба Москвы. Отсутствие Ростопчина можно считать кульминацией странных взаимоотношений между двумя главнокомандующими – Москвы и армии. Именно эти отношения, которые не назовешь искренними, и стали одной из причин падения Москвы. Читая их переписку в августе 1812 г., приходишь к выводу, что Кутузов Ростопчину не доверял.
«Последний день Москвы», как назвал его Лев Толстой, был ознаменован событием, наложившим свой трагический отпечаток на всю последующую историю дома на Тверской. В этот день разъяренная толпа притащила к резиденции московского главнокомандующего истерзанное тело купеческого сына Михаила Верещагина, чтобы затем зверски убить его. Князь Дмитрий Волконский свидетельствует: «Поутру 2‑го числа, когда отворили тюрьмы, наш народ, взяв Верещагина, привязали за ноги и так головою по мостовой влачили до Тверской и противу дому главнокомандующего убили тирански. Потом и пошло пьянство и грабежи». Факт красноречивый: шпиона Верещагина лишили жизни напротив дома, олицетворявшего московскую власть.
Ростопчин сам раскрутил это дело. Еще в начале июля 1812 г. москвичи узнали, что в городе раскрыт заговор. Дадим слово очевидцу, А.Д. Бестужеву‑Рюмину: «Июля 3 дня выдано в Москве следующее печатное объявление: «Московский военный губернатор, граф Ростопчин, сим извещает, что в Москве показалась дерзкая бумага, где, между прочим вздором, сказано, что французский император Наполеон обещается через шесть месяцев быть в обеих российских столицах. В
