- Ну а вы что же, молодой человек? - изумленно спросил Маков. Владеете такой тайной - и молчок?
Вопрос Никиты Борисовича поставил Андрея в тупик. При чем же здесь он?
- Ничем я не владею, - проговорил Андрей после недолгого замешательства. - Разве что, как в сказке, пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что.
- Но приблизительное-то место вам отец называл!
- Пожалуйста! Тайга Ерманчетская. А границы ее мне неизвестны. Как будто многие сотни километров в любую сторону. Вас это не смущает?
- Нет. Принимаю. И буду ставить вопрос, где полагается. Со всей страстью. С напором! Но вас-то, лично вас, сибиряка, неужели отцовский рассказ не захватил? Ну, если желаете, так даже как некое романтическое происшествие. Вот вы с войны вернулись с орденами, медалями, вы же там сквозь какие испытания прошли! И не зажечься мыслью продолжить дело отца...
- Наоборот, Никита Борисович. Напоминаю: отец запугивал тайгой.
- Хорошо. Допустим. Его можно понять. Но вас понять, извините, я не могу. Над вами-то никакой давний страх не тяготеет.
- Я не геолог. В рудах я ничего не смыслю.
- А я и не побуждаю вас взять в руки молоток. Стать душою поиска - вот в чем дело!
- Кто же меня, круглого невежду, поставит во главе экспедиции?
- Бог мой! - Маков опять ударил ладонями по столу. - Вы! Не вас, а вы должны поставить! То есть добиться, чтобы поставили. А вы сами в тайгу можете и не ходить. Кстати, я не спросил: какая у вас профессия? Или вы после школы на офицерские курсы и сразу потом на фронт?
- Вообще-то почти так, - уклончиво сказал Андрей. - Только на офицерских курсах я не был. А профессия... Работал маляром. - И что-то подтолкнуло его еще добавить: - Немного рисую.
- Слушайте! Слушайте! - воскликнул Маков. - Не знаю, как там у маляра, но у художника душа не может не тянуться к прекрасному! А то, чем вы владеете, поистине прекрасно. Эта ваша тайна...
Они увлеклись и проговорили до наступления глубоких сумерек. Спохватились, что упустили время, когда можно было бы подкрепиться в общественной столовой по рейсовым карточкам, а в ресторане и дорого, и просидишь до полуночи. Не лечь ли на пустой желудок? Как будто это даже для здоровья полезнее. Но у Андрея в чемодане оказалась краюшка хлеба и небольшая банка рыбных консервов - остатки от пайка, полученного в дорогу, и они, запивая водой, славно поужинали.
- Не знаю, как вы, а я спать буду крепче, - заявил Маков, откидывая уголок одеяла. - Пусть даже и во вред здоровью. Спасибо за угощение. И спокойной ночи!
Однако заснуть им не удалось. Постучался шофер Седельникова. Вручил Андрею короткую записку: "Сейчас же приезжай. Завтра у меня день суматошный. А.". К этому шофер добавил:
- Алексей Павлович сказал: в случае чего примени силу.
- В каком таком случае? - не сразу сообразил Андрей, растерянно стоя перед распахнутой дверью в одних трусах.
- Ну если вы не поедете.
- Да ведь поздно уже! Мы вот...
- Алексей Павлович, бывает, и по целой ночи не спит. Когда в командировке, в дороге.
Седельников встретил Андрея совсем по-домашнему, без пиджака, с расстегнутым воротом рубашки и в мягких тапочках. Волосы у него были мокрые и блестели. Ладошкой он старательно разглаживал пробор направо и налево непонятно от какой из двух своих макушек. В глубине квартиры тонко позванивала посуда.
- Здорово, дезертир трудового фронта! - закричал он, обнимая Андрея и похлопывая по спине. - Извини, что сон тебе я испортил. И еще извини, что в таком виде предстал, едва успел под душем сполоснуться. Прокис совершенно от пота. Ну ты как? Вижу, кирпича у тебя и сейчас физиономия просит. Помнишь, как тебя я поначалу огорошил?
- Помню. И надо было уже тогда кирпич в дело пустить.
- А пуля? Где она сейчас, пуля твоя? Вытащили?
- Да нет, не вытащили, осталась на прежнем месте. Но, может быть, и перешла в другое. Неважно, передвигается ли пуля, важно то, что я хожу.
- Значит, что же, я был не прав?
- Только в одном: убеждал меня остаться в тылу.
- Фигу! - сказал Седельников. - В тылу ты тоже вот как был нужен. И не думай, что люди здесь несли военных тягот меньше. Хотя, допустим, конечно, и меньше, потому что смерть в тылу не столь уж широкой косой, как на фронте, прошлась. И не так зримо. А в остальном...
- Ну и я, как видишь, тоже жив.
- Ладно, пошли в комнату. Не то, стоя у порога, мы черт-те знает до чего договоримся.
И потащил Андрея за собой, крича: "Ириша! Поймал я таки человека-невидимку".
Стол был накрыт, лаская взгляд не столько расставленными на нем закусками и напитками - всего в меру, - сколько удивительной белизны накрахмаленной скатертью и хорошим фарфоровым сервизом. Ирина, круглолицая, с высокими и тонкими, неодинаково приподнятыми бровями и чуточку излишне выпяченной нижней губой, вся очень свежая, без каких-либо признаков косметики, заканчивала сервировку стола.
- Аа-а! - отозвалась она радостно. И бросила чайные ложечки, все вместе, на середину стола, торопливо сдернула, скомкала фартук. - Вот через сколько лет, Андрей, мы наконец снова в нашем доме увиделись. Садитесь, показала Андрею место, - садитесь сюда. И пожалуйста, без всяких оглядок, выбирайте сами, что вам нравится. Алеше я говорила: позовем лучше на воскресенье к обеду. А он: это само по себе. И правильно. Никогда не откладывай на завтра то...
- ...что можешь сделать послезавтра, - шутливо вклинил Седельников. Научен, научен горьким опытом. Мне когда Кира сообщила, ну, думаю, нет, не дам я этому медведю выспаться.
- И себе в том числе, - сказал Андрей. Повел рукой в сторону Ирины: И...
Он не знал, как ему теперь за столом называть жену первого секретаря обкома партии. Из памяти изгладилось ее отчество.
- Чепуха! - поощрительно проговорил Седельников. - Вижу, прицеливаешься к слову. А ты не подбирай, зови просто Ирина или, на выбор, Ириша, под каким сокращенным именем она в этом доме ходит. И уж всем бы на "ты" одинаково. Иначе запутаемся. Тебе из какого сосуда налить? Беленького или красненького?
- Ни того, ни другого. Только чаю.
- Гляди-ка, даже там не приучился, - удивленно сказал Седельников. - Ну как хочешь, объявлена свобода полная. А мы с Иришей совсем по малюсенькой выпьем. Не по укоренившейся привычке, нет у нас таковой, а по обычаю русского гостеприимства. За твое здоровье, Андрей! За возвращение с победой!
- И за новые победы! В искусстве. - Ирина подняла рюмочку, сквозь нее поглядела на свет. - И вообще за твое счастье, счастливый ты человек!
Андрей неловко схватил пустую рюмку, торопливо плеснул в нее из первой попавшейся ему бутылки, чокнулся, повертел в пальцах и поставил на стол.
- Прошу простить... И за ваше, обоих, здоровье тоже. Выходит, и за счастье.
- Ну нет, Андрей, ты так сказал о счастье, как будто его и на свете нет, - запротестовала Ирина. - Или ты не веришь в него?
- В счастье верю. Только не очень верю, что я счастливый человек.
- Если не ты, то кто же? - воскликнула Ирина. - И почему ты не считаешь себя счастливым? Иметь такой талант! Не понимаю. Чего же тебе тогда еще не хватает?
- Беру свои слова назад. - Андрею не хотелось продолжать такой разговор. - Согласен. Мне всего хватает, и я в мире самый счастливый человек.
- Ему не хватает хорошей жены, такой, как ты, Ириша, - заметил Седельников, жестом приглашая Андрея закусывать. - Но ничего, это мы быстро восполним. Займись, Ириша. А пока, товарищ Путинцев, рассказывай, каким образом ты улизнул из Светлогорска, несмотря на мое сопротивление, и что вообще после этого происходило с тобой. Заранее одно только скажу: долго у меня на сердце было как-то неуютно, противно. То, что задерживал я тебя, нехорошо. Все же, по Пушкину, "души прекрасные порывы" надо было мне ставить выше любых других соображений, включая и заботы о твоем здоровье и той пользе, которую ты мог бы принести тылу. Однако ж и то, что я тебя тогда упустил, тоже было нехорошо. Ну, ей-богу же, пуля твоя тогда была вовсе не шуточной! Так меня совершенно твердо врачи заверяли. А когда ты и ни одной строки мне с фронта не прислал, я понял - человек оскорбился. Либо вообще уже нет человека. Впрочем, рассказывай.
- Не знаю, с чего и начать...
Но все-таки постепенно Андрей разговорился. Не очень последовательно, перебрасываясь с одного на другое, он в свой рассказ сумел вместить все наиболее существенное из того, что пришлось ему повидать и пережить за прошедшие годы. Говорить было легко, он чувствовал: его слушают внимательно и с подлинным интересом, с той дружеской расположенностью, которая снимает все заботы - складно ли связывается речь и пригоняется слово к слову. Андрей не повторял того, что было хорошо известно из газет и радиопередач, он не описывал собственно хода военных действий, а говорил главным образом о том, что врезалось ему в душу как художнику и что он постарался закрепить в своих рисунках.
Седельников слушал молча, изредка потягивая из стакана остывший крепкий чай. Ирина, случалось, и перебивала Андрея короткими вопросами, но не столько для того, чтобы уяснить кое-что не понятое ею, сколько с умело скрытой целью - помочь рассказчику найти лучшее продолжение своей мысли. Она не выдержала, всплеснула руками и потрясенно вскрикнула, когда Андрей обмолвился вскользь, что за четыре года сделал различных набросков по меньшей мере тысяч десять-двенадцать.
