«Ярмаркой невест» назвал Павел ликвидированные им дворянские губернские съезды. Само слово «выборы» заменяется другим — «дворянский набор».
Указом 1797 года закрываются верхний земский суд для дворян, губернский магистрат и верхняя земская дворянская управа. Состав земского суда и главных полицейских учреждений, который прежде выбирался дворянством, теперь назначается, и не всегда из числа дворян.
«Стеснениями подвергалась и жалованная грамота купечеству, сословное самоуправление городов было разрушено…» В 1798 году была уничтожена важнейшая привилегия дворянства — свобода от телесных наказаний. В указе говорилось, что «дворянин за известные преступления по закону лишается своего дворянского звания», а раз так, он уже не дворянин и может быть высечен. Господствующий класс утрачивает свое «благополучное состояние, коего залог есть личная безопасность». Этой привилегии лишаются гильдейское купечество и духовенство. Таким образом проводилась в жизнь главная идея нового царствования — уравнять всех перед законом.
«Кратковременное царствование Павла Первого, замечательное тем, что он сорвал маску со всего прежнего фантасмагорического мира, произвело на свет новые идеи и представления. С величайшими познаниями и строгою справедливостью Павел Петрович был рыцарем времен прошедших. Он научил нас и народ, что различие сословий ничтожно», — писал многознающий Я. И. Санглен, будущий руководитель тайной полиции Александра I.
«Самая знатная особа и мужик равны перед волей императора, — доносит шведский посол Стедингт, — но это карбонарское равенство, не в противоречии ли оно с природой вещей?»
Павел Петрович никого не казнил, но от службы отстранил многих. Обуздывая самовластие вельмож, распутство преторианцев, лихоимство и неправосудие, Павел I был защитником маленьких людей. Суд над начальниками и подчиненными был справедлив и нелицеприятен. «Строгости Павла I не касались людей низшего сословия и редко касались частных лиц, не занимающих никаких должностей, — пишет А. Коцебу. — Но высшие классы опасались притеснять крестьян и среднее сословие — они знали, что всякому можно было писать прямо государю и что государь читал каждое письмо».
«Корнет мог свободно и безбоязненно требовать военного суда над своим полковым командиром, — свидетельствует Н. Саблуков, — вполне рассчитывая на беспристрастность разбирательства дела. Это обстоятельство было для меня тем щитом, которым я ограждался от в. к. Константина Павловича во время его командования нашим полком».
Говорили и писали о десятках тысяч невинно пострадавших и, в частности, о двенадцати тысячах человек, амнистированных при вступлении на престол Александра I. Фактически до 21 марта, т. е. до погребения Павла I, было всемилостивейше прощено и освобождено 482 человека.
Всего же за 1796–1801 гг. через аудиториат прошло 495 дел за 50 месяцев, или около 10 дел в месяц (при Александре I — более пяти). Историк Шильдер, ссылаясь на бумаги государственного секретаря Трощинского, сообщает, что на 11 марта 1801 года «арестованных, сосланных в крепости и монастыри, в Сибирь, по разным городам, и живущих по деревням под наблюдением было 700 человек».
«В это бедственное для русского дворянства время, — писал декабрист М. Фонвизин, — бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге, — до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла…»
Историк Е. С. Шумигорский: «Масса простого народа, в несколько месяцев получившая большее облегчение в тягостной своей доле, чем за все царствование Екатерины, и солдаты, освободившиеся от гнета произвольной командирской власти и почувствовавшие себя на «государевой службе», с надеждой смотрели на будущее: их мало трогали «господския» и «командирския» тревоги».
«Павел — кумир своего народа», — докладывал австрийский посол Лобковиц.
В свое время Екатерина II, видя огромные толпы народа, собравшиеся при появлении ее сына, язвительно заметила: «На медведя еще больше смотреть собираются». А Павел гордился своей популярностью. Во время путешествия по России в 1798 году он писал жене: «Муром не Рим. Но меня окружает нечто лучшее: бесчисленный народ, непрерывно старающийся выразить свою безграничную любовь».
3 июня Павел писал из Нерехты: «Вы пьете воды, я же переправляюсь через них то в шлюпке, то на понтоне, то в лодочках крестьян, которые, в скобках, бесконечно более любезны, чем… тш! Этого нельзя говорить, но надо уметь чувствовать».
«Низшие классы, миллионы с таким восторгом приветствовали государя, — пишет Саблуков, — что Павел стал объяснять себе холодность и видимую недоброжелательность дворянства нравственной испорченностью и якобинскими наклонностями».
Петр Иванович Полетика писал в своих «Воспоминаниях»: «Это было в 1799 или 1800 году. Я завидел вдали едущего мне навстречу верхом императора и с ним ненавистного Кутайсова. Таковая встреча была тогда для меня предметом страха… Я успел заблаговременно укрыться за деревянным обветшалым забором, который, как и теперь, окружал Исаакиевскую церковь. Когда, смотря в щель забора, я увидел проезжающего государя, то стоявший неподалеку от меня инвалид, один из сторожей за материалами, сказал: «Вот-ста наш Пугачев едет!» Я, обратясь к нему, спросил: «Как ты смеешь отзываться так о своем государе?» Он, поглядев на меня без всякого смущения, отвечал: «А что, барин, ты, видно, и сам так думаешь, ибо прячешься от него». Отвечать было нечего».
В народе жила память о крестьянском Петре III и его сыне Павле Петровиче. «Емельян Пугачев на пиршестве, подняв чашу, обычно провозглашал, глядя на портрет великого князя: «Здравствуй, наследник и государь, Павел Петрович, — и частенько сквозь слезы приговаривал: — Ох жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели». В другой раз самозванец говорил: «Сам я царствовать уже не желаю, а восстановлю на царство государя цесаревича». А сподвижник Пугачева Перфильев повсюду объявлял: послан из Петербурга «от Павла Петровича» с тем, чтобы вы шли и служили его величеству».
По показаниям Ивана Федулева, одного из предателей своего вождя, Пугачев кричал: «Кого вы вяжете? Ведь если я вам ничего не сделаю, то сын мой Павел Петрович ни одного человека из вас живого не оставит!»
По свидетельству Беннигсена, и Павел, опасаясь участи, постигшей его отца, рассчитывал на помощь народа. «Когда императрица проживала в Царском Селе, в течение летнего сезона, — вспоминает Беннигсен, — Павел обыкновенно жил в Гатчине, где у него находился большой отряд войска. Он окружал себя стражей и пикетами; патрули постоянно охраняли дорогу в Царское Село, особенно ночью, чтобы воспрепятствовать какому-либо неожиданному предприятию. Он даже заранее определил маршрут, по которому он удалился бы с войсками своими в случае необходимости; дороги по этому маршруту, по его приказанию, заранее были изучены доверенными офицерами. Маршрут этот вел в землю уральских казаков, откуда появился известный бунтовщик Пугачев, который в 1772 и 1773 гг. сумел составить себе значительную партию, сначала среди самих казаков, уверив их, что он был Петр III, убежавший из тюрьмы, где его держали, ложно объявив о его смерти. Павел очень рассчитывал на добрый прием и преданность этих казаков».
По вступлении на престол Павел посылает своего представителя Рунича на Урал, чтобы «выразить высочайшее доверие и милость тем, кто некогда поддержал Петра III».
Став императором, Павел отменяет тяжелейший рекрутский набор и торжественно объявляет, что «отныне Россия будет жить в мире и спокойствии, что теперь нет ни малейшей нужды помышлять о распространении своих границ, поелику и без того довольно уже и предовольно обширна…».
«Нельзя изобразить, — пишет Болотов, — какое приятное действие произвел сей благодетельный указ во всем государстве, — и сколько слез и вздохов благодарности испущено из очей и сердец многих миллионов обитателей России. Все государство и все концы и пределы оного были им обрадованы и повсюду слышны были единые только пожелания всех благ новому государю…»
Впервые крепостным крестьянам указывается принимать присягу новому царю вместе с вольными — их сочли за подданных. Народ решил, что свобода близка. Прощается недоимка в подушном сборе на семь с лишним миллионов рублей, снижается цена на хлеб и хлебная подать заменяется денежной.
«Запрещение продавать дворовых людей и крестьян без земли было 16 октября 1798 года категорически сформулировано Павлом на поднесенном ему мнении Сената, явно тяготевшего к противоположному решению».
Сенат (при взыскании долгов с помещиков-банкротов) находит, что человека мужеска пола от 18 до 40 лет следует считать по 360 рублей, более старых и младших — по 180, «за вдов и девушек не престарелых — по 50, за замужних же женщин особого зачета не назначать. Император Павел, однако, подписать документ отказался: найдя неприличным официальные толки о ценах на живых людей».
