— Здравствуйте, э, поручик! — сипло, не спеша, сквозь хвостик сардинки.
— Здравия желаю, ваше превосходительство!
— Вы… это… что такое?.. Цепь?..
— Начальник команды разведчиков, ваше превосходительство.
Генерал дожевал хвостик, сонными глазами, на каждом верхнем веке которых было по бородавке, обвел всего Венцславовича, потянул носом и сказал, морщась, Корну:
— Что это так… завоняло, а?..
— От ног, — пригляделся Корн.
— Ваше превосходительство… попали случайно на свалки, — объяснил Юрий Львович.
— На свал-ки?.. Прочь, прочь!.. Идите!.. Назад!.. — замахал на него генерал толстыми жирными пальцами обеих рук. — И все чтобы назад!.. В казармы!.. Своей местности не знают!.. "На свалки"!.. Пф, пф, на-во-ня-ли как, а?..
И когда пошел назад Венцславович, движением рук и кивками головы осаживая своих разведчиков и наступающие цепи, он заметил косвенным взглядом, как шофер и механик снимали с тополя белый платок…
Горнист первой роты затрубил отбой… Игра кончилась.
А минут через двадцать Иван Васильич видел, как проезжал мимо в город, трубя, чтобы сторонились повозки, лимузин с генералом Горбацким, начальником штаба дивизии и Черепановым.
Когда часам к девяти утра Иван Васильич все в том же обозе и теперь уже впереди третьего батальона подъезжал к воротам казарм, гимназист какой-то высокий и тонкий зачем-то стоял поодаль от часового и глядел на обоз.
От беспокойной этой ночи, полной колесного грохота и темноты, холостых залпов и мозглого холода, Ивану Васильичу нехорошо было: в ушах неразборчиво стучало, глаза устали видеть общесолдатское серое тесто, полная ненужность этой поездки ночной огорчала, почти оскорбляла так, что хоть бы пожаловаться своему кучеру, как жаловался он городовому в два часа ночи.
Но солдат, голова пирогом, теперь ретиво, как ни в чем не бывало, натягивал вожжи, чтобы не напирала слишком на передние повозки его лошадь, почуявшая близкие конюшни и кормушки с сеном из имения Нуджевского.
И когда перед казармой своротил с дороги на свое постоянное место обоз и ступил, наконец, твердо на знакомую, туго убитую солдатскими сапогами землю Иван Васильич, он заметил — идет в его сторону длинный гимназист, идет, и не верится, однако ясно, что это — Володя.
И еще только старался догадаться Иван Васильич, какой сегодня праздник, — почему не в гимназии Володя, — как он подошел бледный, с красными глазами, очень взволнованный и срыву крикнул почему-то визгливо:
— А папа и не знает, что…
— Что такое?.. Володя!.. — испугался Иван Васильич и за локоть его ухватил крепко.
Володя глянул на лошадей, на солдат рядом и докончил тихо, но очень брезгливо:
— Елька дрянь, грязь… метреской стала… полковника Ревашова!..
До того взволнованное, что даже почти плачущее стало его длинное лицо.
— Еля?.. Как?.. Что ты говоришь?..
И пошел вдруг отец торопливо вперед, а сын за ним.
— Елька, да!.. Метреской!..
Еще вдумывался отец в это слово, — что оно значит такое, а сын уже частил и сыпал наболевшими словами.
— Скандал на целый город!.. Девчонка!.. Дрянь!.. Повесилась на шею!.. Старику!.. Продалась!.. Папа!.. Нужно туда ехать сейчас же!.. К нему!.. К Ревашову!..
— Но ведь постой!.. Что ты!.. Откуда?.. Ревашов… он ведь защищал вокзал этой ночью!.. Ты не то!.. Вокзал!.. По тревоге!..
— Где тревога?.. Какая?.. Драгуны на ученье!.. Я там был сейчас!.. Письмо от нее!.. Письмо с денщиком. Дрянь она! Гнусную записку прислала!.. "А про Верцетрикса пусть отвечает Лия Каплан"!.. Вот мерзавка!..
Возмущенные глаза Володи сверкали, мигали, и от этого поморщился болезненно Иван Васильич и простонал почти:
— Ах, ничего я не понимаю!.. Ничего!.. Пойдем отсюда, пойдем!..
Они было двинулись оба стремительно от фыркающих законченно лошадей, от зеленых колес прочнейших, становящихся снова на долгий отдых, но нельзя было уйти далеко: тот, кто потревожил почти две тысячи человек ночью, он был еще здесь, в казарме, — он и явился только затем, чтобы сегодня никто от него не смел уйти.
И едва отошел Иван Васильич шагов на двадцать, взволнованно слушая бессвязную речь Володи о "подлеце Ревашове" и "мерзавке, которую стыдно назвать сестрой", — как сзади бежал уже, звонко, как лошадь, топая, солдат и кричал на бегу:
— Ваше благородия!..
А шагов через пять поправился:
— Ваше сокбродь!
Остановился Иван Васильич, и белесый солдатик, с каплями пота на светло-свекольном носу, доложил, вздевши руку:
— Просют до командира полка вашу честь!
Так и сказал "вашу честь"… Это был солдатик из обоза, конечно, из новобранцев, и не твердо еще знал, как называть полкового врача.
Сказал и задышал облегченно разинутым ртом и голову сбочил, как птица, только что перелетевшая через море.
— Ну что же, Володя… Говорят, вон куда идти надо!.. А ты уж в гимназию пока, голубчик!..
— В гимназию?.. Чтобы меня на смех там подняли?.. Ни за что не пойду в гимназию! — и дернулся Володя всем телом.
— Ну как же быть… Ну, домой пойди… Я сейчас… Ведь и мальчик этот… скарлатина… заехать бы надо, и нельзя… И Еля еще!.. Ах, Еля, Еля!.. Вот не думал!.. Вот не ждал этого! Иди же домой, Володичка, — я сейчас!
И нетвердой походкой пошел к воротам казармы, а белесый солдатик вразвалку, но усердно глядя ему в ноги, чтобы взять шаг, за ним неотступно, точно гнал его.
На двор казармы между тем прошел уже 3-й батальон, и теперь вздвоенными рядами, гудя вливались роты 2-го, и команды звонкие слышались:
— В помещение!.. Ря-яды стройся!.. К но-ге-п!
Иван Васильич долго сквозь рыжее месиво солдат на дворе искал глазами высокого Черепанова, пока не вспомнил, что он не может быть один, что он теперь второе здесь лицо, даже третье, а первые два — генерал Горбацкий и начальник штаба полковник Корн.
И когда подошел, наконец, к дверям околотка, нашел всех троих, и генерал говорил почему-то громко:
— Это не относится, нет!.. Это не относится к его службе!..
И указательным пальцем махал около своего носа.
Внутри же сеней околотка, куда уже настежь была открыта дверь с качающимся блоком, виднелся великолепный, прямо и смирно лежащий светлый ус фельдшера Грабовского.
Когда подошел Иван Васильич и, остановясь зачем-то, совершенно непроизвольно щелкнул каблук о каблук, беря под козырек, Черепанов сказал густо:
— А-а, вот… Старший врач Худолей!
Генерал протянул в сторону Ивана Васильича тот самый указательный палец, поглядел, остро прищурясь, и прогнусавил длинно:
— Мм… та-ак-с!.. Старший врач Худолей… — что уже само по себе ничего хорошего не предвещало.
Потом бородавки на его верхних веках задвигались, и под ними выпуклые черные глаза поглядели очень вопросительно, точно ожидали, что он придумает в оправдание того, что он — старший врач.
Иван Васильич стоял руки по швам, а Горбацкий глядел, пока не вздохнул, наконец, почему-то и не сказал уныло:
— Ну, покажите мне ваш околоток.
Черепанов мигнул ему на дверь, и он понял, сказал: "Слушаю!" — первый вошел мимо Грабовского в свою полковую больничку и тем четырем солдатам, которые находились там и стояли и без того вытянувшись у топчанов, скомандовал, как в таких случаях полагалось:
— Встать!.. Смирно! — и, глаза к двери, взял под козырек.
Больные солдаты, поворотом голов напружинив шеи, глядели в дверь, как дикие кони, выкатив белки.
Генерал поздоровался. Они гаркнули не в лад. Генерал оглядел кругом стены, потолок, где-то в углу заметил паутину и протянул туда перст.
— Это… что, а?.. Должно это быть?.. Нет-с!.. Грязно!.. Да-с!.. Грязно!.. И… и воздух тут…
— Открыть окно! — густо пустил Черепанов.
Фельдшер Грабовский бросился открывать форточку.
— Чем больны? — кивнул на солдат генерал.
— Лихорадка… Прострел… Чирей на ноге… — поочередно показывал на своих больных Иван Васильич, а больные эти впились в генерала глазами диких коней, особенно черный болгарин Апазов, немного даже страшный излишним усердием.
Генерал поглядел на Апазова очень внимательно и спросил вдруг:
— А младший врач где?.. Есть младший врач?
— Еще не вернулся, ваше превосходительство.
— От-ку-да не вернулся? — строго спросил генерал. — В от-пус-ку?
— С первым батальоном пошел, — ответил Иван Васильич.
— Ка-ак с первым?.. Как же вы это… вперли его туда?
— Полковник Елец приказал, ваше превосходительство…
И почувствовал Иван Васильич, что безымянный палец его в руке у козырька слабо вдруг задрожал.
— Ка-ак это полковник Елец? Где полковник Елец?
Все оглянулись на дверь, в которую протискивался откуда-то подошедший Елец. Он был чугунно-багровый, но сказал твердо:
— Такого приказания, ваше превосходительство, я не мог сделать и не делал! Врачи должны были быть при обозе…
