«Милашин. Нам будет жить нечем: у меня нет состояния, у нее также.
Мерич. А любовь? С милым рай и в шалаше».
В XVIII и первой половине XIX века старинное выражение «Милости прошу к нашему шалашу» пропадает в живой речи и вновь возвращается в нее ближе к концу XIX века. Вызвано это было социальными условиями — ростом в обществе среднего и служилого разночинного сословия — обитателей не домов, а квартирок, комнат, углов. Как часто в рассказах конца XIX — начала XX века из жизни этого сословия встречается эпизод: герой приводит кого-то к себе домой и с горькой, но бравурной самоиронией рапортует: «Вот-с мои хоромы-с». Ирония разъедает сознание, и человек, естественно, ищет от нее противоядие, и вот тут-то уничижительное «хоромы» обретает себе альтернативу с совершенно другой — утешительной и ободряющей — системой отсчета тех же ценностей: если ту же квартирку назвать «шалашом», то снимается претензия на роскошь, на «хоромы», и при этом на фоне популярнейшей пословицы «с милым рай и в шалаше» (а фольклористы отметили, что в конце XIX — начале XX века вдруг опять широко запели ибрагимовскую песню) подразумевается, что хотя дом и не велик, и не роскошен, зато в нем царит мир и любовь, зато он доброжелателен и гостеприимен. Именно этот смысл и вкладывался в приглашение в гости, в дом (а не в компанию): «Милости прошу к нашему шалашу». В Москве это выражение привилось и стало истинно московским, потому что подобное гостеприимство было исконной и характерной чертой московского быта, державшейся, несмотря ни на что, вплоть до Отечественной войны 1941–1945 годов, но потом обстоятельства жизни свели на нет эту привлекательную и добрую особенность московской жизни, как, впрочем, и некоторые другие…
Ну а теперь пора обратиться к исконному историческому значению выражения «Милости прошу к нашему шалашу».
Адам Олеарий совершенно справедливо назвал московские торговые ряды улицами. Это действительно были улицы, сплошь занятые различными торговыми помещениями, носившими и разные названия.
Основной вид торгового помещения — лавка, то есть специально построенное каменное или деревянное строение, внутри которого производилась торговля. «Лавка» имела установленный законом размер: 2 сажени в ширину и 2,5 в длину, то есть 4x5 м. Такую «лавку» содержать было по средствам только богатым купцам, поэтому в описях чаще встречаются торговые помещения меньшего размера: полулавки, четверть лавки, осьмая лавки. Кроме собственно лавок, в рядах имелись также «погреба», «ящичные места», «рундуки», «скамьи», «кади», «бочки», «шалаши».
«Шалаш» представлял собой небольшой бревенчатый сруб, передняя стенка которого открывалась, и торговля велась через это отверстие. По окончании торговли откидная стенка запиралась на замок. К «Путешествию в Московию» Адама Олеария приложен широко известный и часто воспроизводимый рисунок «Лавка башмачника в Москве». На нем как раз изображен «шалаш». Продавец находится в шалаше, покупатель снаружи. Вы видите, с каким призывным жестом протянута на рисунке рука продавца к покупателю, и этот жест сопровождался призывом купца: «Милости прошу к нашему шалашу!» Именно «к шалашу», а не «в шалаш». В XVIII веке торговые ряды в прежнем их виде перестали существовать, «шалашей» не ставили, и само их название ушло из речи. Правда, форма «шалаша» как торгового помещения сохранилась и до сих пор: подавляющее число коммерческих киосков, палаток, автоприцепов, заполнивших улицы Москвы, по сути дела самые настоящие «шалаши» московского торга XVI–XVII веков.
Каждый видел в бывших уездных и губернских городах старые торговые ряды посреди главной площади, построенные четырехугольником, с торговыми лавками по внешнему периметру. Двери лавок выходят не прямо на улицу, а в лоджию, которая тянется вокруг всего каре и возвышается над землей на несколько ступенек. Лавки всегда строились выше уровня земли для того, чтобы не было в них сырости, поэтому покупатели, заходя в них, всходили и, уходя, сходили по ступенькам.
Павел Алеппский — секретарь антиохийского патриарха Макария, сопровождавший патриарха в его приезд Россию в 1654–1656 годах, оставил описание Москвы, в котором рассказывает о нелюбви московских купцов торговаться: «Говорят они мало, как франки. Бывало, когда мы торговали какую-нибудь вещь, и торговец скажет ей цену, если мы давали ту цену, которую он назначил, случалось, что он делал скидку, а если мы начинали с ним торговаться и давали меньше назначенной им цены, он сердился и не уступал за назначенную им цену: если же мы возвращались к нему, то бывало еще хуже». Но Павел Алеппский, как это часто встречается в рассказах иностранцев, обобщает частный случай и распространяет его на все явление. Из его дальнейшего рассказа выясняется, что он имел дело только с купцами, торговавшими дорогими мехами, а торговля таким дорогим товаром имеет свои особенности. Совсем по-другому рисуется в действительности московский торг. Старые пословицы утверждают: «У купца своя цена, у покупателя другая», «Мой запрос, твоя подача», «Запросом да подачей торг стоит», так что купец и покупатель не только торгуются, но и считают это своим правом и обязанностью. Поскольку купцу надо продать, а покупателю купить, то торгуются до того момента, когда, по их расчетам, обоим сделка представляется выгодной.
Часто последнюю, приемлемую для покупателя цену купец называл, когда тот уже уходил из лавки и сходил по ступенькам. Вот эту-то цену и стали называть сходной. С. В. Максимов в «Крылатых словах» утверждает, что это название исконно московское: «Из Москвы вышли на Русь самые мудреные выражения, начало и корень которых только и можно найти там. При очистке грязного и запущенного Китай-города во время пребывания императрицы Елизаветы, у торговых рядов оказались скамьи, каменные приступки и другие пристройки, загромождавшие пространство и препятствовавшие проезду… Не на этих ли приступках при уходе покупателя, чтобы не упустить его, купец сказывал крайнюю цену? Она получила название сходной, не всегда такой, которая была для купца подходящей, а такой, что была покупателю по карману, не то чтобы и дешевая, а скорее — безобидная».
Путь к сходной цене бывал не прост, и среди купцов находились подлинные виртуозы, которые проводили покупателя этим путем к его удовлетворению, соблюдая притом собственную выгоду. Фольклорист начала XX века В. И. Симаков записал одну подобную сценку продажи сукна разговорчивым приказчиком, она довольно длинная, поэтому привожу лишь ее заключительную часть.
«— Цена у нас не как у других — всегда дешевая-с! Всегда семь рубликов за аршин! Вы, может, подумаете, что это дорого, но я смею вас уверить, что дешево и даже баснословно дешево-с! Товар этот — и приятность налицо. Добротностью своей также не подгадит, а на сукне-то — смотрите: ворсинка к ворсинке, а не как на собаке! И притом — вид-с! Это тоже что-нибудь стоит. Да, товарец уж отменный! Что вы на это изволите сказать?
— Да, по-моему, вы дорого просите, и вам много придется уступать.
— Отчего же для хорошего человека и не уступить. Мы всегда для хорошего покупателя идем на уступки, чтоб впредь к нам хаживал да и других важивал! На уступку можем и скинуть немножко, но не много-с. Всегда по рублику с аршина-с.
— Ну, это мало, мы можем дать вам не больше как по четыре рубля.
— Так-с, так-с. И это цена? Но это вы шутить изволите! Мы даем вам товар на совесть, а вы — четыре рублика! Ну и где же это видано, да четыре рублика на такой товар? И носиться будет, и постоит за себя: даром за него деньги не заплатите-с! Но так и быть — скину еще рублик, да и по рукам, а больше уж скидки — ни-ни!
— Ну как хотите, я могу покупать подождать, — говорит покупатель.
— Зачем ждать? Раз хороший товар попался, надо покупать. Да и нам на платежи деньги надо. Мы можем против цены уступить, раз деньги надо. Да и вы, как видно, хороший покупатель, и вам вещь нужна. Не будем много спорить, разделим пополам: я еще скину, а вы еще прибавите, да и делу крышка! Вот и все-с!
— Нет, я больше не прибавлю, как хотите.
— Да что вы за такой за скупой покупатель: „Не прибавлю да не прибавлю!“ А вы прибавьте! Чай, хорошую вещь покупаете-с! Не для другого кого, а для себя, и скупиться не надо!.. Ну что ж мне с вами делать? Обижать изволите нас да и только! Отрежь ему, Ваня! Чтобы он с большой уступкой у нас купил, да с большим почтением в цене. Покупатель хорош — жалко отпустить!.. А уж это не цена, а одни убытки ноне загребаем. Вот и все тут-с!
И сделка состоялась».
«С походом» и «на путешествие»
Начиная с 1850-х годов и до конца жизни А. Н. Островский собирал и записывал народные слова и выражения, справедливо считая, что далеко не все богатство русской речи охвачено известным словарем В. И. Даля. «Родную речь он любил до обожания, — пишет об Островском в своих воспоминаниях С. В. Максимов, — и ничем нельзя было больше порадовать его, как сообщением нового слова или неслыханного им такого выражения, в которых рисовался новый порядок живых образов или за которыми скрывался неизвестный цикл идей».
