- Какая ложь! - вдруг, побледнев, крикнул Чернявский.
Но Киселев жестом остановил его.
- Говорите, Александра Львовна.
И я стала говорить. И чем больше я говорила, тем мне становилось легче, точно прорвало меня, я дала себе волю, долго сдерживаемый гнев разрешился, облегчил, освободил меня. Я, кажется, никогда в жизни не была так красноречива. Я издевалась над Чернявским, я почти физически наслаждалась его бессильной злобой, его растерянностью. Он был теперь обвиняемым, я была обвинителем.
Я иду по Моховой, в руках большой портфель. Что такое? Как мухи вьются вокруг меня беспризорные, забегают справа, слева, один с силой толкнул меня под левый локоть.
Сейчас, днем, пожалуй, не решатся портфель вырвать, кругом народ, на углу стоит милиционер. Может быть, ночью бы и отняли, то и дело слышишь, как отняли сумочку у дамы, вырвали из рук портфель у запоздавшего с заседания чиновника.
Молчаливое приставание ребят стало настолько назойливым, что я направилась к милиционеру.
- Беспризорные меня преследуют, - сказала я ему, - может быть, хотят портфель вырвать?
- Нет, не портфель, смотрите, перо у вас сейчас из кармана выскочит!
Действительно, ребята уже выбили из бокового верхнего кармана самопишущее перо. Так вот за чем они охотились!
Самопишущие перья были в Москве большой редкостью. Купить их нельзя было, а это перо подарили мне американцы.
Я вынула его из кармана и положила в портфель. Тотчас же преследование кончилось, только один из мальчишек забежал вперед, вскочил на тумбу и высунул мне язык.
Много их было летом в Москве. Ночевали они в асфальтовых чанах на улицах, согревая друг друга своими телами. С наступлением осени они, как перелетные птицы, тянулись к югу. Нередко мне приходилось с ними путешествовать. Ехали они под лавками, иногда в ящиках под вагонами. Питались они кусками хлеба, которые им из окон кидали пассажиры; иногда им удавалось вытащить кошелек из кармана зазевавшегося пассажира.
Помню, я видела их на Кавказе, куда я ездила отдыхать. Они атаковали пассажиров:
- Копеечку дай!
- Гражданин, дай папироску!
- Молод курить еще... Где твои родители?
Беспризорный хмуро молчал. Сентиментальные разговоры господ интеллигентов им давно надоели.
- Ты бы лицо пошел умыть, нехорошо, когда мальчики ходят грязные, ведь эдак лицо может сыпью покрыться... Посмотри на себя, точно негр...
- Дай гривенник, умоюсь!
- Ах, как нехорошо! Ведь тебе же самому, не мне, надо умыться. Ну так и быть... иди вымойся.
Беспризорный схватил с земли корку арбуза, разломил ее пополам и стал мазать лицо. Сажа смешалась с липким соком, потекла грязными струями по щекам и по шее. Из-под черной маски показалось хорошенькое детское личико.
- Дай гривенник!
Интеллигент вздохнул и полез за кошельком.
- Дай и мне гривенник, - пропищала девочка лет восьми, - я тоже лицо помою.
- Это твоя сестра? - спросил интеллигент мальчика.
- Это моя жена! - буркнул мальчик с вымытым лицом, поднимая с земли окурок и закуривая.
Днем они просили, по ночам выходили на работу. В Туапсе на вокзале всегда была давка. Люди сутками ждали поездов, отходящих на север. В момент посадки, когда кондуктора спрашивали билеты и пассажиры, чтобы освободить руки, ставили чемоданы на землю, из-под вагонов незаметно просовывался крюк, цеплялся за ремень или за ручку чемодана, и он уплывал под вагон.
Один раз, возвращаясь из Сухума, где я провела свой летний месячный отпуск, мы около суток ждали возможности попасть на поезд. На станции было душно, и мы вышли на крыльцо. Почему-то парадные двери были забиты, хода здесь не было, и только зияли темные дыры выбитых окон. Нас было четверо: трое служащих толстовских учреждений и я.
В чайнике принесли воды, и, сидя на приступках крыльца, мы пили чай.
Сначала мы были на крыльце одни, но через несколько минут шестеро ребят восьми-двенадцати лет появились откуда-то из темноты.
- Тим-та-тира-ра! тим-та-ра! Тим-та-тира ра-ра тим-та-ра! - Мальчик лет двенадцати пел и отбивал чечетку. Лица его не было видно, но движения были необычайно грациозны, поражала ритмичность и музыкальность его пения.
- Эх, сволочь, и ловко это он...
- Мадленки нет, а то двое они... здорово это у них выходит.
- Мадленка его с косым гуляет...
Вдруг плясун круто остановился.
- Ах ты... - он скверно выругался, - брешешь, сволочь! Да коли она... опять ругательство, - я бы ей все ребра переломал.
И он опять пустился в пляс: "Тим-там тира-ра-ра! Тим-та-ра!"
Видели они нас или нет? Мы сидели тихо, боясь шелохнуться.
Вдруг пение и пляска оборвались. Широкий низкий человек вбежал на крыльцо.
- Живо! - он наклонился к самому маленькому, тоненькому мальчику, что-то шепнул ему на ухо и ловким движением, подхватив его правой рукой под грудь, через выбитое окно спустил в станцию.
Наступила тишина. В темноте вспыхивали огоньки папирос. Вдали, должно быть, из городского сада, слышались звуки оркестра, того самого мотива, который только что напевал мальчик-плясун.
Вдруг что-то глухо хлопнулось из окна. Послышался детский крик:
- Нельзя было, дяденька... милиция, - пищал детский голосок, - насилу убег.
Взрослый скверно выругался.
* * *
Это было в Ясной Поляне. За ночь поседели старые деревья в парке, и седины их легкими ажурными прядями свисали, тысячами огней искрясь на солнце. Воздух был чист и неподвижен. Березы, ели, покрытые инеем, точно выросли, в одну ночь поважнели в своих фантастически чудесных нарядах.
Точно праздник! Я шла в музей и вдруг на ступеньках террасы увидала маленькое, скрюченное, безобразное в своей нищете существо.
- Ты что?
Навстречу мне встал мальчик лет одиннадцати, худой, оборванный, жалкий.
- Мне нужно Толстову видеть, говорят, она сирот собирает...
- А ты сирота?
- Да.
- Откуда?
- Ехал к бабушке, без билета, ссадили с поезда на Засеке, там мне сказали, что Толстова сирот собирает в Ясной Поляне, я и пришел.
- Беспризорный?
- Да.
- Из карманов таскать умеешь?
- Нет. Побираться - побирался, а воровать - не воровал.
- Хорошо, посмотрим.
Я отправила мальчика к рабочим и просила их понаблюдать за ним. Через две недели его перевели в интернат.
Все любили Володю Соколова. Учился он хорошо, особенно хорошо рисовал.
Прожил он в интернате у нас полтора года. Все уже давно забыли, что он когда-то был беспризорным.
И вот как-то утром прибегает ко мне заведующий интернатом.
- У нас несчастье! Володя Соколов сегодня ночью сбежал! Утащил у ребят семь рублей денег и три пары новых сапог.
Дали знать в милицию, сообщили на железнодорожную станцию, но Володя так и исчез, точно в землю провалился.
Сначала воспитанники интерната молчали, а затем постепенно стали рассказывать, как Володя, начитавшись Джека Лондона, мечтал о путешествиях и, когда наступила весна, не выдержал, вспомнилась ему вольная, бродячая жизнь, и он удрал.
Я в Петербурге.
Холодные, пустые, заброшенные храмы, опустошенные дворцы, пустые магазины. Все в прошлом. Я хожу по Петербургу и вспоминаю: Шпалерная, визиты, первая, неразделенная шестнадцатилетняя любовь, блаженные, полные свежей поэзии воображаемые страдания, белые бессонные ночи, оживление всегда нарядного, корректного, с европейским налетом, населения Петербурга; вечный спор между молодежью, какой город лучше - Москва или Петербург? Красавица Нева, дворец, связанный в воспоминаниях со строгой, привлекательной фрейлиной бабушкой Александрой Андреевной; непривычная роскошь, блеск, придворные лакеи в красивых мундирах, кареты, городовые, отдающие бабушке честь...
Мы приехали сюда, чтобы достать книг для яснополянской библиотеки. В Петербурге оказался самый большой книжный фонд, собранный из реквизированных частных, может быть и царских, библиотек. Здесь громадный склад, куда в беспорядке сваливались тысячи книг. Несколько человек из "бывших" людей от Петроградского комиссариата по просвещению работало в нем. И среди этой груды томов удавалось иногда выкапывать такие перлы, как, например, "Современник" пушкинского времени.
С научной сотрудницей Яснополянского музея мы часами в пыли и в страшном холоде искали книги, подбирая то, что нам нужно было для яснополянской библиотеки.
В свободное время мы бродили по Петербургу. Зашли как-то на Мойку, нашли квартиру Пушкина. Зашли в Толстовский музей, где с той же любовью продолжал работать хранитель Рукописного отдела Академии наук В.И.Срезневский.
Как-то забрели на Дворцовую площадь. Какие-то люди уверенно шли прямо во дворец, и мы пошли за ними. Мы уперлись в темный коридор. Здесь в левом углу тускло горела электрическая лампочка. За стойкой стоял человек и что-то кричал. Мы подошли ближе.
