Среди обстоятельств, оказавших влияние на итоги событий и могущих быть названными «объективными», хотя они имели не материальную, но культурную природу, следует особо отметить слабую развитость у русского населения чувства патриотизма. Белые вдохновлялись примером русского национального восстания против иноземных захватчиков, имевшего место в начале XVII столетия и положившего конец «Смутному времени». Они взывали не к классовым инстинктам, то есть не к чувствам обиды или алчности, но к чувству национальной гордости. Этот призыв нашел ответ у небольшой группы, состоявшей в основном из офицеров и студентов: ситуация общая и для Колчака, и для Деникина353. Ни русское крестьянство, ни нерусские меньшинства (к которым в данном случае следует отнести и казачество) не могли вдохновиться призывом освободить Россию. Царскому правительству не удалось создать у своих подданных чувства национального единства и общности интересов: призыв большевиков грабить, дезертировать из армии и отделяться от империи казался им более привлекательным. Когда закончилась гражданская война и большевики заторопились начать коммунистическое строительство, им пришлось в свою очередь взывать к патриотизму, и ответом им стало, конечно же, все то же безразличие. На него большевики отреагировали перманентным террором.
Для историков, занимающихся русской революцией, обычным стало приписывать поражение белых их неспособности завоевать массовую поддержку населения; подразумевается при этом, что причиной тому стало нежелание белых принять прогрессивную социально-политическую платформу. Заявляется, в частности, что белые потеряли опору в российском крестьянстве, поскольку не смогли вовремя узаконить собственность на земли, захваченные в 1917–1918 гг. Предположение это нельзя ни доказать, ни опровергнуть, поскольку не проводилось ни референдумов, ни опросов общественного мнения, на основании которых можно было сделать подобные выводы. Это не заключение, выведенное из наблюдения, но априорное предположение: в союзнических кругах, особенно в Америке и Британии, было твердо установлено, что режим, прочно утвердившийся у власти, заведомо опирается на поддержку масс; если же режим не удерживается у власти, значит, доверием народа он не пользуется. Однако посылка, основанная на опыте демократий, где власть получают вследствие голосования, никак не приложима к обществам, где власть добывается и удерживается силой. На вопрос: «Как могут стоять у власти большевики, если не опираясь на большинство народа, которое их поддерживает»?» — генерал Уард, командующий британскими силами в Омске при Колчаке, ответил вполне уместным вопросом: «А как единоначальное управление просуществовало в России от Ивана Грозного до Николая Второго?»354.
Гражданская война — не соревнование в популярности. Нет никакой уверенности в том, что русские или украинские крестьяне, дай им право выбора между красными и белыми, выбрали бы первых. Поскольку, если и правда то, что красные отдали общинам частные помещичьи угодья и земли состоятельных крестьян и что отношение белых к подобной политике было неоднозначным, красные утратили завоеванную этой политикой популярность вследствие жестокости, проявленной при продразверстке и классовой войне в деревне. Доступные источники информации свидетельствуют, что в гражданской войне крестьянство держалось особняком, поносило обе воюющие стороны и мечтало, чтобы его оставили в покое. Практически все наблюдавшие события современники свидетельствуют, что, когда власть переходила к красным, местное население тосковало по белым, но если на некоторое время устанавливалась власть белых, крестьяне желали, чтобы вернулись красные. Наличие подобной позиции, «чума на оба ваши дома», многократно подтверждалось и русскими консерваторами, и либералами, и радикалами, и иностранными наблюдателями: она явилась следствием вековых традиций, рассматривавших народ как объект управления и не пытавшихся внушить ему даже подобия гражданственности. Петр Струве, проживший 1918 г. под большевиками, пишет: «Население всегда составляло либо совершенно пассивный элемент, либо, в лице зеленых и иных банд, элемент одинаково враждебный обеим сторонам. Гражданская война между красными и белыми велась всегда относительно ничтожными меньшинствами при изумительной пассивности огромного большинства населения»355. Деникин отмечал в крестьянине «его беспочвенность и сумбурность. В нем не было ни «политики», ни "Учредительного собрания", ни «республики», ни "царя"»356. Меньшевик Мартов писал, что в гражданской войне «самым слабым местом революции оказались равнодушие и пассивность масс»357.
Большевикам удалось с помощью меньшевиков и эсеров привлечь массы промышленного рабочего класса на свою сторону, но сомнительно, что рабочих при этом набиралось достаточно (их было менее одного миллиона), чтобы склонить весы в их сторону.
Борис Савинков, бывший террорист, а теперь патриот, имевший возможность лично наблюдать гражданскую войну практически на всех фронтах, объяснял Черчиллю и Ллойд Джорджу положение в российской глубинке. Как вспоминает Черчилль, «это было в некотором отношении подобно истории индийских деревень, по которым прокатывались в прошедшие века волны завоевателей, подступая и отступая. У них была земля. Они убили или изгнали ее прежних владельцев. Деревенское сообщество завладело новыми, хорошо возделанными полями. Они могли теперь распоряжаться этими давно вожделенными владениями. Никаких больше землевладельцев, никакой арендной платы. Земля во всей ее полноте — не больше и не меньше… Не для них теперь человеческая суета. Коммунизм, царизм, мировая революция, святая Русь, империя или пролетариат, цивилизация или варварство, тирания или свобода — в теории все было для них одно и то же; более того — кто бы ни победил — и на деле оказывалось то же самое. Там они были и там они и остались; тяжелым трудом добывали они насущный хлеб. Однажды утром прибывает казачий патруль. "Христос Воскресе; союзники на подходе; Россия спасена; вы свободны". "Советов больше нет". И крестьяне ворчат, и послушно избирают совет старейшин, и казачий патруль отбывает восвояси, взяв с них все, что с них можно взять, и нагрузивши столько, сколько может увезти. Затем вечером через несколько недель, а может и несколько дней, приезжает большевик на побитом автомобиле с полдюжиной стрелков и тоже оповещает: "Вы свободны; цепи ваши разорваны; Христос — это обман; религия — опиум для демократии; братья и товарищи, радуйтесь, занимается утро нового великого дня". И крестьяне ворчат. И большевик говорит: "Долой совет старейшин, эксплуататоров бедноты, главное орудие реакции. Изберите вместо них сельский Совет, и да будет он отныне серпом и молотом вашего пролетарского права". Итак, крестьяне разгоняют совет старейшин и избирают посредством примитивной процедуры сельский Совет. Однако избирают они в точности тех же людей, которые до того входили в совет старейшин, и земля также остается в их руках. И теперь большевик со своими стрелками заводит авто и шум мотора затихает по мере того, как он удаляется в никуда, а может, в объятия казацкого разъезда»358. «Настроение крестьянства — это безразличие, — замечает другой современник. — Они хотят только, чтобы их оставили в покое. Пришли большевики, — они говорят «хорошо»; ушли большевики, — они говорят "ну и ладно". Есть пока хлеб, так давайте же молиться Богу, и кому нужны [бело] гвардейцы? Пусть уж они дерутся между собой, а мы постоим в стороне»359.
Свидетельств подобного рода набирается чрезвычайно много, и все они указывают на то, что настроения «масс», особенно в провинции и на селе, не могли сказаться на исходе гражданской войны. Ленин не заблуждался на этот счет и не думал, что его власть пользуется популярностью: ни в дискуссиях с соратниками, ни в разговорах с иностранными гостями он не пытался создать такого впечатления. Он одинаково презирал и русских рабочих, и крестьян. Во всяком случае, Ленин никогда не заявлял, что большевики выиграли гражданскую войну, потому что их поддержал народ. По этой же причине большевики и слышать не хотели о созыве Учредительного собрания — к мысли о котором с таким постоянством возвращались все белые власти — и заставили эсеров снять этот лозунг. Никогда большевики не поступили бы подобным образом, будь у них хоть малейшая возможность получить преимущество на всероссийских выборах.
Основную поддержку большевики получали не от народа в целом, не от «масс», но от аппарата коммунистической партии, который в течение гражданской войны разрастался не по дням, а по часам: к концу боевых действий в партии состояло от 600 000 до 700 000 человек. Люди набирались без тщательной проверки — необходимо было увеличить число управленческих кадров и укрепить рады армии. Партийцы были заведомо лояльны: в случае победы белых их ожидала кара, возможно смерть. Люди вступали в партию, поскольку членство давало привилегии и безопасность в обществе, где ужасающая нищета и насилие стали нормой жизни. Как все успешные революционеры, большевики создали клиентуру, кровно заинтересованную в сохранении существующего режима: они добивались этого, распределяя среди своих сторонников различные блага и рабочие места. Пользующиеся этой щедростью за чужой счет готовы были любой ценой предотвратить реставрацию монархии или установление демократии. Число их было относительно невелико — около трех миллионов, если считать вместе с иждивенцами, — однако в стране, где, кроме деревни, не осталось никакой формы организованной жизни, эти подчиняющиеся партийной дисциплине кадры являли собой большую силу.
