Промышленники Рябушинские закатывали весной 1913 года «славянские» обеды в компании со «славянофильствующими» кадетскими лидерами под одобрительные взгляды дяди царя, великого князя Николая Николаевича… Что ж, кричали там о «проливах», но пили-гуляли, по сути, во славу Франции, Англии, Бельгии…
От этого-то и предостерегал Дурново.
Что грустно – при всей убийственной для деятелей Нью-Бердичева и Антанты точности анализа, особым гением-пророком Дурново не был. Писал-то он об очевидном.
Но много ли отыскивалось среди российской элиты тех, кто был способен это очевидное видеть и тем более руководствоваться им? Брусилову чудилось пронемецкое всесилие… Однако о каком всесилии можно было говорить, если ситуацию не переламывали даже документы и аргументы, подобные представленным Дурново?
Николай практических выводов из предупреждения Дурново не сделал, но сомневался… Да и как ему было не сомневаться, если предстояло решиться на очень многое… Ещё пару лет назад Николай, оказавшись перед необходимостью заместить должность нашего посла в Берлине, предложил его тогдашнему Председателю Совета Министров графу В. Н. Коковцову, сказав при этом так:
– Вы знаете, что этот пост очень трудный, наша политика всегда была основана на дружбе с Германией, а теперь обстоятельства так сложились, что нужен человек опытный и выдержанный, как вы, чтобы ограждать наши интересы.
Коковцов внимательно слушал, не пытаясь даже жестом выразить свою реакцию, и царь продолжил:
– К тому же император Вильгельм вас, видимо, искренно жалует и расточал мне величайшие похвалы по вашему адресу.
– Государь, я тронут вашим доверием, но могу ли я дать совершенно откровенный ответ, или же ваше решение окончательно? – спросил Коковцов.
– Нет, я не желаю стеснять вас, Владимир Николаевич, и делаю это предложение, потому что верю в его пользу.
– Ваше Величество, от поста посла в Берлине я не имею права отказаться, но опасаюсь оказаться в Берлине не на месте… Я не привык к дипломатическим тонкостям, а в Берлине учитывают каждое слово.
Николай слушал без видимого неудовольствия, и Коковцов решился:
– И, если честно, я также боюсь, что моё убеждение в сохранении мира во что бы то ни стало может встретиться с иными тенденциями у тех наших кругов, которые преследуют так называемую «национальную» политику…
Слово «национальную» Коковцов произнес подчёркнуто, явно ставя его в кавычки, но Николай на это внимания обращать не пожелал, разъяснений не попросил и вяло произнёс:
– Я не могу вас насиловать, и я с удовольствием сохраню за вами ваше теперешнее положение. Передайте Сазонову, что он может прислать мне доклад о назначении его кандидата.
Кто там выбирал кандидата – Сазонов ли, или не Сазонов, но выбор пал, как мы знаем, на С. Н. Свербеева, человека, по оценке Коковцова, «поразительно ничтожного». И он оказался идеальным передатчиком идей как своего «шефа» Сазонова, так и закулисных шефов «шефа».
В этом полностью документальном эпизоде, взятом из воспоминаний Коковцова, как в капле грязной воды обнаруживается полный набор «бацилл», отравлявших российский государственный «организм»: вялость и нерешительность царя; неумение подлинно национально мыслящей части его окружения переломить эту вялость и активная суета якобы национальных «нью-бердических» сил, направляемых «англо-французской» Антантой, которую, в свою очередь, направляла Америка.
ТЕМ НЕ МЕНЕЕ Николай даже накануне Обвала 1914 года сомневался. Кайзер, при всей своей самоуверенности, тоже колебался. Узнав о том, что сербский премьер Пашич почти согласился с ультиматумом Вены, он пишет статс-секретарю фон Ягову, что Австро-Венгрии следует ограничиться дипломатическим успехом и войны не начинать.
Милюков потом утверждал, что Вильгельм «увлёкся идеей войны с Россией», но при этом забыл, что он сам в то время публично «увлекался» идеей войны с Германией.
Кайзер же раздумывал…
Провести мобилизацию ему было намного проще, чем Николаю. Генерал-полковник Гельмут фон Мольтке-младший как-то обмолвился, что германская армия пребывает в состоянии «постоянной мобилизации», но за этим стояла не готовность к агрессии, а продуманность, организация, хорошо развитая дорожная сеть и крайне высокие воинские качества запасников, даже более боеспособных, чем молодые солдаты срочной службы.
России же после объявления мобилизации сложно было её начать и непросто остановить. На «техническую невозможность» демобилизации в Петербурге и напирали, однако не так уж, вообще-то, и сложно было нашу мобилизацию – при желании – свернуть даже после того, как она началась. Ведь к полудню 1 августа объявленная утром 31 июля мобилизация ещё не вышла из стадии освоения мобилизационных предписаний должностными лицами и получения ими мобилизационных сумм.
Приостановить ещё не начавшиеся сборы запасных было возможно, но не для сановного Нью-Бердичева.
Потом – после войны – было много споров о том, можно ли было избежать войны, не поторопились ли в Берлине с последним ультиматумом. Спорили немцы-социалисты Бернштейн и Каутский, перебирали варианты наш Тарле и немец Дельбрюк, но значение имел лишь тот факт, что война была решена не в Берлине и не в Санкт-Петербурге. Сараевские выстрелы лишь произвели сербы, а подготовили для них почву да-а-а-леко не они.
Война была решена, и русскую махину раскручивали вовсе не для того, чтобы в последний момент её остановить…
В семь вечера граф Пурталес вновь вошёл в кабинет Сазонова. Было видно, что посол Германии сильно волнуется.
Прямо с порога он задал вопрос:
– Готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?
– Нет, мы не можем отменить общую мобилизацию, но по-прежнему расположены к переговорам для разрешения спора мирным путём…
– Господин министр, я опять спрашиваю, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии? Я хотел бы указать на тяжёлые последствия, которые повлечёт за собою ваш отказ считаться с этим германским требованием…
– Нет, господин посол, мобилизацию не остановить.
Пурталес вынул из кармана сложенный лист бумаги и дрогнувшим голосом произнёс:
– Итак, я спрашиваю в третий раз, господин министр: готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?
– Увы, граф, я не могу дать вам другого ответа, кроме уже услышанного вами…
Теперь у Пурталеса дрожали и голос, и рука с бумагой, но он закончил:
– В таком случае мне поручено моим правительством передать вам следующую ноту.
В ноте было объявление войны и – по феноменальному недосмотру германского посольства – даже в двух вариантах, которые канцлер Бетман-Гельвег прислал из Берлина.
Впрочем, тогда на это не обратил внимания даже Сазонов. Смысл был ясен, и дословно читать ноту Сергей Дмитриевич не стал. А Пурталес подошёл к окну, прислонился, глядя на Петербург из кабинета русского министра в последний раз, поднял руки с возгласом: «Кто бы мог предвидеть, что мне придётся покинуть Петербург при таких условиях!» – и… заплакал.
Сазонов тоже вдруг заглянул в будущее и… тоже дрогнул. Он подошёл к Пурталесу и вместо холодного рукопожатия неожиданно обнял его. А потом Пурталес, уже экс-посол, нетвёрдыми шагами вышел из сазоновского кабинета…
Выше приведено описание самого Сазонова… Эту же сцену весьма живописно, но с очень уж большой долей отсебятины, серьёзно искажающей сведения того же Сазонова, описал Валентин Савич Пикуль в своей «Нечистой силе».
Ну, живость воображения литераторам не возбраняется. Хуже то, что Пикуль элементарно передёрнул даты, утверждая, что ко времени последнего разговора Пурталеса с Сазоновым «немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург». Они-то его оккупировали, но только на следующий день, 2-го августа.
Увы, это не единственное намеренное «заблуждение» Валентина Савича, выставляющее ситуацию в свете, выгодном для его схем, но невыгодном для обозрения фактов истории. И, чтобы уж поставить окончательную точку, сообщу, что Пикуль все отсутствующие у Сазонова «художественные детали», позволяющие обвинить Германию в упорном намерении воевать, просто списал у… французского посла Мориса Палеолога. А этот своеобразный дипломат уступал своему великому соотечественнику Дюма лишь в писательском таланте, но отнюдь не в таланте к выдумке.
Царь Николай в этот день скромно отметил: «Погулял с детьми. В 6½ поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали… Вечером приехал английский посол Buchanen (Бьюкенен. – С. К.) с телеграммой от Georgie (Георга V. – С. К.). Долго составлял с ним ответ… Пили чай в 12¼».
