Началом Академии Эгофутуризма был созданный и разосланный по редакциям манифест, на который пришли отклики, в основном отрицательно-ругательные. Северянин удивлялся: «А, в сущности, и браниться-то было не за что, так как ничего чудовищного в нашем манифесте не было. Просто мы пытались в нем доказать <…> что в мире есть только одна бесспорная истина – душа человеческая, как составная часть Божества» [217].
В сентябре 1912 г. Северянин опубликовал листовку «Интуитивная школа «Вселенский эгофутуризм» (Грядущее осознание жизни и искусства)», в которой утверждал (орфография оригинала сохранена. – С.К.): «Признание Эгобога (Объединение двух контрастов). Обрет вселенской души (Все-оправдание). Восстановление Эгоизма, как своей индивидуальной сущности. Беспредельность искусствовых и духовных изысканий. Каждый искусствовик или мыслитель, солидарный в доктринах с основателем, есть Эгофутурист. Эгофутурист не имеет ничего общего с футуризмом Итало-французским: 1) Иностранные футуристы осмертили местоимение «я», 2) Они не знают всеоправдания» [218].
Северянин категорически не принимал программу Ф. Маринетти. Отличие от итальянского футуризма состояло не только в прибавлении приставки «эго», но и в идейной сущности новой программы. Маринетти и его последователи манифестировали полный разрыв с традиционной культурой, утверждали эстетику урбанистической цивилизации с ее динамикой, безличностью, имморализмом, стремились передать фиксируемый сознанием «человека толпы» хаотический пульс технизированной «интенсивной жизни», мгновенной смены событий и переживаний. Но их поиски новых средств речевой выразительности (аффектированный, «свободный» синтаксис, звукоподражания и т. п.) были по существу «реформой» в области идеологии, а не в области поэтического языка и художественного познания мира и человека в нем.
Северянину оказался принципиально чужд культ силы и насилия, апология войны как «гигиены мира». Эта позиция была для поэта столь принципиальной, что будучи в Белграде в 1930 г., он со всей определенностью сказал: «Футуризм, основанный мною в России, резко отличался от футуризма Маринетти в Италии. Прежде всего объясню вам идейные различия между русским и итальянским футуризмом. Итальянский футуризм отрицал всякую традицию <…> Между тем я в своем футуристическом манифесте оградил себя от итальянского влияния, специально подчеркнув свою идеологическую ориентацию на прошлое, свое принятие традиций. Став на такую позицию, я смог приступить к созданию эгофутуризма и школы эгсшоэзии. Моей главной целью было утверждение своего «Я» и будущего. А главной доктриной была Душа – Истина» [219]. Негативное отношение к итальянскому футуризму Северянина подтверждается и рядом свидетельств современников этой эпохи. В воспоминаниях «Петербургские зимы» Г. Иванов, рассказывая о вечере Ф. Маринетти в Москве в 1914 г., подчеркнул неучастие в нем Северянина [220].
Произошедший раскол внутри эгофутуризма отразился в изданном Северяниным «Эпилоге Эгофутуризма». Он, считая себя единственным последовательным представителем этого течения, равно как и его единственным автором, в открытом письме, напечатанном в «Биржевых ведомостях» (1912 г., 21 ноября), дал знать о том, что трое из четверых эгофутуристов выбыли и что он желает «быть впредь поэтом безо всяких этикеток и ярлычков». Текст объявления Северянина утверждал приоритет будущего: «…мое творчество доказательно. Теперь, когда для меня миновала надобность в доктрине: «Я – в будущем», и находя миссию своего Эгофутуризма выполненной, я желаю быть одиноким, считаю себя только поэтом, и этому я солнечно рад. Моя интуитивная школа «Вселенский Эго-Футуризм» – путь к самоутверждению. В этом смысле, она – бессмертна» [221].
Философия индивидуализма, граничащая с эгоцентризмом, характерная для Северянина раннего периода творчества, в какой-то мере отражала культ гения, восходящий к учению Ф. Ницше, чьи идеи захватили воображение многих представителей Серебряного века, а «эго» корреспондировало учению 3. Фрейда об «эго» как основе личности. Встав во главе литературной группы, Северянин не увлекся теоретизированием и полемикой. Возможно, его привлекало признание со стороны заслуженно известных поэтов-символистов.
В январе 1913 г. была создана Интуитивная ассоциация эгофутуризма, ее программную «Грамату» подписали И. Игнатьев, П. Широков, В. Гнедов, Д. Крючков. Северянин почему-то не вошел в «ареопаг», хотя формально эту ассоциацию можно было расценить как объединение «эгистов». В «Грамате» провозглашалось, что главным в жизнетворчестве является «эгоизм – индивидуализация, осознание, преклонение и восхваление «Я»». Понимание «эго» было доведено до тривиальности эгоизма, без «вселенской» суги «Я» творческой личности, что, возможно, объясняет отсутствие согласия между И. Игнатьевым и первым эгофутуристом Северяниным. Единоличное выступление Северянина под «флагом Вселенского эгофутуризма» было оспорено соратниками по кружку. Игнатьев в статье «Эгофутуризм», напечатанной в брошюре «Засахаре кры. ЭдицияУ» издательства «Петербургский глашатай» (1913), писал: «Эгофутуризм как эгофутуризм возникает лишь на «могиле» Северянина-эгофутуриста. От северянинского эгофутуризма остались лишь буквы вывески – в них зажила новая энергия, иной силы и окраски. Вместо вялого северянинского всеоправдания («Я равнодушен; порой прощаю, порой жалею») затрепетал новый лозунг: «Борьба!»».
Девятнадцатилетний И. Игнатьев образовал «Интуитивную ассоциацию» и стремился от общей постсимволистской ориентации эгофутуризма Северянина перейти к более глубокому философскому и эстетическому обоснованию нового направления как интуитивного творчества индивида. «Интуиция, – утверждал он, – недостающее звено, утешающее нас сегодня, в конечности спаяет круг иного мира, иного предела, – от коего человек ушел и к коему вновь возвращается. Это, по-видимому, бесконечный путь естества. Вечный круг, вечный бег – вот самоцель эгофутуриста» [222]. Игнатьев выступал как теоретик, критик, поэт и издатель. Он напечатал ряд альманахов и книг эгофутуристов. Эти издания были небольшими по объему с минимумом иллюстраций, в мягкой обложке и внешне уступали сборникам кубофутуристов. В них почти не было прозы, рецензий и критики. Но при этом в альманахах отразилась своеобразная экспериментаторская работа. Игнатьев утверждал, что каждая буква имеет не только звук, цвет, вкус, но вес и пространственность. Не останавливаясь на словотворчестве, он широко вводил в стихи математические знаки, нотную запись, проектировал визуальную поэзию. Свои устремления к адекватному отражению уникального внутреннего мира человека поэт выразил афористически: «И тогда я увижу всю звучь и услышу весь спектр…».
Другим экспериментатором-эгофутуристом был Василиск Гнедов. Он писал стихи и ритмическую прозу (поэзы и ритмеи) на основе старославянских корней, используя алогизмы и необычные синтаксические связи. Значительное место среди эгофутуристов занимал Константин Олимпов, сын умершего в 1911 г. поэта К. Фофанова. Его стихи разнообразны по инструментовке, эмоциональны и вполне соответствуют названию его второго сборника «Жонглеры-нервы» (1913). Критики отмечали очевидную зависимость творчества Олимпова от Фофанова и в еще большей степени – Северянина. Источником многих анекдотов была непомерная самовлюбленность, отличавшая Олимпова даже в кругу эгофутуристов: псевдоним поэта подчеркивал его самооценку, так же как названия поэтических книг: «Третье Рождество Великого Мирового Поэта», «Проэмний Родителя Мироздания».
С эгофутуристами был некоторое время связан 20-летний «драгунский поэт со стихами, с бессмысленной смертью в груди» – Всеволод Князев. Завсегдатай кафе «Бродячая собака», друг М. Кузмина, безответно влюбленный в танцовщицу О. Глебову-Судейкину, он не дождался выхода своего первого сборника стихов: «Любовь прошла, и стали ясны и близки смертные черты…». 29 марта 1913 г. В. Князев застрелился. К нему обращено первое посвящение «Поэмы без героя» А. Ахматовой, он стал одним из прообразов Пьеро.
Главным эгофутуристом после Северянина для большинства оказался В. Гнедов, автор нашумевшей «Поэмы конца», состоявшей из молчаливого жеста. В. Пяст вспоминал об исполнении этого произведения в артистическом кабаре «Бродячая собака»: «Слов она не имела и вся состояла только из одного жеста руки, поднимаемой перед волосами, и резко опускаемой вниз, а затем вправо вбок. Этот жест, нечто вроде крюка, и был всею поэмой» [223]. Автор поэмы оказывался в прямом смысле слова творцом и замыкал в себе весь спектр ее возможных интерпретаций от вульгарно-низового до возвышенно-философского. Говоря в связи с этим о месте Гнедова в авангардном движении XX в., необходимо отметить, что если Хлебников дал первый импульс для смелых экспериментов в области словотворчества, Крученых стал родоначальником заумной поэзии, то Гнедов возвел жест на уровень литературного произведения, предвосхитив, таким образом, современные перфомансы и боди-арт. Так очевидный тупик эгопоэзии обернулся обновлением и парадоксальным расширением сферы искусства.
