Блаженный Иоанн, псковский затворник, «что в стене жил 22 лета; еда же его – рыба сырая, а хлеба не ел, а жил во граде, якоже в пустыни, в молчании великом», – как говорит про него летописец.
Преподобный Евфросин Прозорливый подвизался в пустыни на берегу Синичьего озера близ Устюжны Железнопольской. Он предсказал жителям о приходе поляков и убедил их держаться против них крепко; самому же Ефросину вместе с иноком Ионою поляки размозжили голову чеканом, допытываясь, где находятся церковные сокровища.
Жил в это время и старец Иринарх, затворник Ростовского Борисоглебского монастыря, бывший в миру крестьянским сыном села Кондакова – Ильей. Уже в детстве говорил он матери: «Как выросту большой, постригусь в монахи, буду железа на себе носить, трудиться Богу». Выросши, Илья стал жить со своей матерью и заниматься торговлею, причем отлично повел дело, но затем он взял свой родительский поклонный медный крест, каковые кресты, около четверти аршина величиною, ставились в переднем углу комнаты для совершения перед ними молитв и поклонов, и ушел с ним в Борисоглебский монастырь, в котором и оставался до конца своих дней, приняв при пострижении имя Иринарха.
Пребывая однажды в жаркой молитве, Иринарх был осенен святым извещением, что ему следует жить всегда в затворе, что он и исполнил. «Первым помыслом нового затворника, – говорит И. Е. Забелин, – было создать себе особый труд, дабы не праздно и не льготно сидеть в затворе. Он сковал железное ужище, то есть цепь длиною в три сажени, обвился ею и прикрепил себя к большому деревянному стулу (толстый обрубок дерева), который, вероятно, служил и мебелью для преподобного, и добровольною тяжелой ношею при переходе с места на место».
Вскоре Иринарха пришел навестить его друг, известный московский юродивый Иоанн Большой Колпак, и посоветовал ему сделать сто медных крестов, чтобы каждый был весом в четверть фунта. Иринарх с радостью согласился на это, но сказал, что, по бедности своей, он не знает, где достать столько меди. Блаженный Иоанн успокоил его, говоря, что Бог поможет. Через несколько дней после этого один посадский человек совершенно неожиданно принес преподобному Иринарху большой медный крест, из которого были слиты, к его большой радости, сто крестов. Затем другой посадский принес затворнику железную палицу – дубинку около трех фунтов веса. Он стал употреблять ее против лености тела и невидимых бесов.
Скоро число крестов увеличилось до 142, а после шестилетних трудов на трех саженях ужища старец прибавил еще три сажени, затем, по прошествии следующих шести лет, опять три, так что к 1611 году, по мере того как внутренние дела Московского государства «стали, – говорит И. Е. Забелин, – запутываться в новые ужища и цепи, – у преподобного подвижника тоже прибыло еще три сажени ужища, полученные от некоего брата, также трудившегося в железе». Таким образом, длина всего ужища стала уже в 9 сажен. В 1611 же году, в самую трудную и бедственную пору для Московского государства, Иринарх прибавил сразу одиннадцать саженей ужища и постоянно пребывал обвитый двадцатисаженной цепью. Но это было далеко не все. «После старца, – рассказывает И. Е. Забелин, – осталось его «праведных трудов», кроме ужища, кроме 142 крестов и железной палицы, еще семеры вериги, плечные или нагрудные, путо шейное, связни поясные в пуд тяготы, восемнадцать оковцев медных и железных для рук и перстов; камень в 11 фунтов весу, скрепленный железными обручами и с кольцом, тоже для рук; железный обруч для головы, кнут из железной цепи для тела. Во всех сохранившихся и доселе праведных трудах затворника находится весу около 10 пудов».
«По пророческому слову старца Иринарха, князь Скопин-Шуйский отбил Сапегу от Калягина. Затем, весь победоносный поход Скопина к Москве и его быстрые поражения польских полков совершились все благословением и укреплением преподобного затворника, причем он всегда посылал князю освященную просфору и святые слова: «Дерзай, не бойся, Бог тебе поможет!» Но сильнейшая благодать, укрепившая воеводу, заключалась в кресте затворника, который он послал князю еще в Переяславль. С этим крестом Скопин победоносно прошел до самой Москвы, совсем тогда погибавшей». Даже поляки относились к трудам преподобного Иринарха с уважением, в том числе и Ян Петр Сапега. «Воротись-ка и ты в свою землю, – пророчески говорил ему старец, – полно тебе воевать на Россию, не выйдешь ты из нее живой». Пораженный этим, Сапега не велел трогать Борисоглебского монастыря, оставил в нем, по преданию, русское знамя и прислал пять рублей в милостыню Иринарху.
Крепким оплотом русских людей в наступившее лихолетье являлась также обитель Живоначальной Троицы преподобного Сергия.
Ее архимандритом тогда был Дионисий, человек смиренный, глубоко верующий в Бога и беспредельно преданный своим горячим сердцем Родине. Дионисий был уроженцем города Ржева и именовался в мире Давидом. Первоначально он был священником, но скоро овдовел и постригся в Старицком Богородичном монастыре. Однажды он появился в Москве на книжном рынке. Кто-то из толпы, увидя красивого молодого монаха, стал его корить, зачем он ходит по торжищам, причем поносил его бранными словами. Вместо того чтобы обидеться, Дионисий заплакал и отвечал ему: «Да, брат! Я в самом деле такой грешник, как ты обо мне подумал. Бог тебе открыл обо мне всю правду. Если бы я был настоящий монах, то не бродил бы по этому рынку, не скитался бы между людьми, а сидел бы в своей кельи, прости меня грешного, ради Бога, в моем безумии».
Но когда началась тяжкая година Смутного времени и на площадях Москвы собирались шумные толпы народа, то Дионисий, пользовавшийся особой любовью Гермогена, появлялся на этих народных сборищах и бесстрашно увещевал толпу крепко стоять за православную веру, несмотря на оскорбления, которым он иногда подвергался.
Назначенный игуменом Троице-Сергиевой Лавры, после выдержавшего в ней осаду Иосафа, Дионисий вступил в управление монастырем как раз в то время, когда Москва была разорена и в ее окрестностях злодействовали сапежинцы и казаки. Все дороги были переполнены ранеными, голодными и разоренными московскими людьми; кто имел силы, тот спешил найти себе приют в Лавре, но великое множество людей, с перебитыми ногами и руками, вырезанными из спины ремнями и содранной с головы кожей или обожженными боками, не могли доползти до монастыря, а валялись на пути или в окрестных рощах и селениях и тут же умирали.
Памятуя заветы святого Сергия, Дионисий обратил его обитель в странноприимный дом и больницу для ратных людей и всякого рода страдальцев. Он призвал келаря, казначея, всю братию и объявил им, что надо всеми силами помогать тем, которые ищут приюта у святого Сергия. «Дом Святой Троицы не запустеет, – говорил он со слезами, – если станем молиться Богу, чтобы дал нам разум: только положим на том, чтобы всякий промышлял, чем может».
Затем началась кипучая деятельность: в обители и ее селах стали строить дома и избы для раненых и странников; больных лечили, а умирающим давали последнее напутствие; монастырские работники ездили по окрестностям и подбирали раненых и умирающих; женщины, приютившиеся в монастыре, неустанно шили и мыли белье живым и саваны покойникам. В то же время в келье архимандрита сидели борзые писцы, которые писали увещательные грамоты по городам и селам, призывая всех к очищению земли от литовских и польских людей.
Минин и Пожарский. Очищение Московского государства
Великий старец Гермоген также не молчал в своем заточении. В то время как, 4 августа 1611 года, Ян Сапега подошел к Москве и, разбив казацкие отряды, открыл себе дорогу в Кремль для снабжения продовольствием Гонсевского, этим воспользовались и нижегородские «бесстрашные люди». Они проникли к патриарху в тюрьму, на Кирилловское подворье, и одному из них, Роде Моисееву, он дал свою грамоту.
Из этой грамоты ясно видно, что Гермоген, сидя в своей тюрьме, был отлично осведомлен о раздорах, бывших между земским ополчением и казаками, завершившихся убийством Прокофия Ляпунова, и полагал все зло в том, что казаки хотели посадить на царство «Маринкина паньина сына». Видя, какую страшную опасность это представляло для государства и православия, Гермоген всеми силами высказывается против Ворёнка и проклинает его, причем приказывает писать казанскому митрополиту Ефрему, рязанскому архиепископу Феодориту и городам учительные грамоты, как к слабодушным «седмочисленным» боярам, также и в казачьи полки к атаманам, и говорить казакам бесстрашно, чтобы они отнюдь за Ворёнка не стояли, но имели бы чистоту душевную, братство и промышляли бы, как обещали, души свои положить за Дом Пречистой, за чудотворцев и за православную веру.
По-видимому, несколько мягче относились к казакам власти Троице-Сергиевой Лавры. Обитель Живоначальной Троицы была всего в 64 верстах от Москвы, под которой стояли казачьи таборы, причем отряды этих казаков беспрерывно появлялись у самого монастыря; кроме того, и приказы, основанные к лету 1611 года в стане подмосковных ополчений, оказались теперь в казачьих руках. Все это заставляло Троицкую Лавру жить в мире с казачьим правительством. Ловкий келарь Авраамий Палицын, получив великие милости у короля под Смоленском, сумел приобрести себе сторонников и среди казачьих атаманов, которые оказывали различные услуги Лавре. Поэтому Дионисий с братией, зная все великие прегрешения казаков, все-таки верили в возможность их соединения с земскими людьми для общего подвига во благо Родины, и в Троицких грамотах, составляемых «борзыми писцами», они призывали всех на защиту православия против польских и литовских людей, не делая различия между земскими людьми и казаками, но однако упоминая: «Хотя будет и есть близко в ваших пределех которые недовольны, Бога для отложите то на время, чтоб о едином всем вам с ними (подмосковным ополчением) положите подвиг свой страдати для избавления православныя християнския веры…»
