30 лет до момента окончания войны в Европе, сокращена запрашиваемая численность советского персонала базы с 5 до 4 тыс. человек. Учитывая, что финляндское правительство считало неприемлемой сдачу в аренду под иностранную военную базу части своей территории, ему было предложено продать или обменять ее. После этого финляндская делегация вновь выехала в Хельсинки для консультаций с правительством.
Последний тур переговоров начался 3 ноября, однако достичь существенного прогресса так и не удалось: незначительные уступки друг другу, на которые шли стороны в отдельных вопросах, положения не спасали. Вопрос о Ханко заводил переговоры в тупик. Поэтому при следующей встрече делегаций Сталин, учитывая, что идея размещения советских войск на материковой части страны вызывала неприятие финляндской стороны, выдвинул альтернативный вариант – сооружение базы на нескольких близлежащих к Ханко островах [85], а затем, после получения очередного отказа, на о. Руссарё к югу от Ханко. Судя по воспоминаниям Маннергейма [86] и Таннера, последний вариант они, а также Ю. К. Паасикиви, рассматривали как вполне допустимый [39, c. 247; 84, с. 105], но и он был отвергнут Хельсинки.
Со своей стороны за отказ от Ханко финны предлагали южную часть о. Суурсаари, перенос границы на прибрежном участке Карельского перешейка на 30 километров западнее и в принципе были готовы обсуждать вопрос уступки форта Ино. Эти предложения советская сторона вновь сочла недостаточными, и 10 ноября переговоры были прерваны, как оказалось окончательно. 13 ноября финляндская делегация отбыла на родину.
В Кремле давно уже не исключали возможность подобного исхода дела, ввиду чего в конце июня 1939 г. Сталин, как указывалось выше, поручил командующему войсками Ленинградского военного округа К. А. Мерецкову разработать план силового решения «финляндской проблемы». «План операции по разгрому сухопутных и морских сил финской армии» был готов к 29 октября, и подспудно осуществлявшаяся уже с сентября подготовка к нападению вступила в завершающую фазу.
Несмотря на это ввязываться в войну Кремлю очень не хотелось. С печальной безысходностью констатировав на Военном совете 13 ноября «нам придется воевать с Финляндией», Сталин не терял надежды найти средства, которые окажутся достаточными, чтобы заставить финнов подписать нужное соглашение. Но правильно рассчитать сопротивление «финского материала» ему не удалось. Развернутая в СССР кампания по запугиванию Хельсинки (газетные публикации с воинственными призывами, демонстрации советских трудящихся, разгневанных на «белофинскую банду поджигателей войны», и т. п.) успеха не имела. Там ожидали получения какого – то самого последнего и грозного советского предупреждения, после чего можно было бы пойти на некоторые уступки без потери лица, подчиняясь форс-мажору.
Таким предупреждением, по замыслу Москвы, должен был стать имевший место 26 ноября знаменитый «инцидент в Майниле», – на деле советская провокация с обстрелом собственной приграничной территории и возложением вины на финляндскую сторону. В пользу этого вывода говорят сакраментальное cui prodest, [87] удивительная «своевременность» происшествия как раз за несколько дней до запланированного вторжения, а также подозрительный отказ от совместного с финнами расследования.
Впрочем, имеется ряд прямых доказательств советского происхождения «инцидента». К ним следует отнести показания очевидцев события, результаты баллистической экспертизы, а также недвусмысленное свидетельство одного из тогдашних руководителей страны Н. С. Хрущева: «Было такое мнение, что Финляндии будут предъявлены ультимативные требования […] Достаточно громко сказать, а если не услышат, то выстрелить из пушки, и финны поднимут руки, согласятся с нашими требованиями[…] Сталин говорил: «Ну вот, сегодня будет начато дело. […] Вдруг позвонили, что мы произвели выстрел.» [цит. по: 11, с. 160–161; 89, с. 251].
Можно добавить, что в ежедневных сводках дислоцированной в том районе 70 – ой стрелковой дивизии за 26 ноября нет никаких упоминаний об инцидентах или потерях личного состава, хотя по советской пропагандистской версии погибли несколько военнослужащих дивизии, чьи имена, впрочем, никогда не назывались. Примечательно также, что штабная игра, проводившаяся еще в середине июля 1939 г. командованием Балтфлота, исходила из гипотетической обстановки, созданной обстрелом финнами советской территории именно в районе деревни Майнилы как раз за 4 дня до начала условных боевых действий против Финляндии. [88] Имеются и другие свидетельства советского происхождения провокации. «Ха – ха – ха!», – так Геббельс прокомментировал в своем дневнике советскую попытку возложить на Финляндию ответственность за обстрел [7, c. 177].
В ноте протеста по поводу обстрела, направленной НКИД в тот же день правительству Финляндии, от последнего потребовали отвести войска на 20–25 км от линии границы [ «Правда». – 1939. – 27 ноября]. В ответной ноте от 27 ноября Финляндия отрицала свою причастность к обстрелу и предлагала совместное расследование инцидента, как то предусматривала Конвенция о пограничных комиссарах 1928 г. Соглашаясь на отвод своих войск, Хельсинки настаивал на соблюдении принципа взаимности, т. е. на такое же расстояние должны были отойти и советские войска [Правда. – 1939. – 29 ноября]. Требование абсолютной симметрии в отводе войск при явной асимметрии в стратегическом положении сторон – ввиду близости границы к Ленинграду – означало, с точки зрения Советского правительства, продолжение старой линии в отношении СССР. В ноте от 28 ноября НКИД квалифицировал финский ответ как документ, «призванный довести до крайности кризис в отношениях между двумя странами», и от имени правительства СССР заявил, что оно «считает себя свободным от обязательств, взятых на себя в силу пакта о ненападении…» [Правда. – 1939. – 29 ноября].
Повременим с изложением дальнейшего хода событий, чтобы оценить место «майнильского инцидента» в кремлевской стратегии переговоров с Финляндией. На этот счет в отечественной историографии существует устойчивое заблуждение: якобы инцидент предназначался для создания casus belli, т. е. повода для объявления войны. Однако формально войну Финляндии объявлять не собирались, а потому с позиции международного права казус белли был не нужен. Роль инцидента ограничилась созданием повода к выходу СССР из советско – финляндского пакта о ненападении. Но выход из договора – еще не война, а только предпоследний шаг на пути к ней. Отсюда вырисовывается истинная политическая роль Майнилы – роль того самого последнего предупреждения, которого ждали в Хельсинки, и которое на языке дипломатии называется ультиматумом. Предъявление классического ультиматума было невозможно, поскольку смысл подобных документов состоит в предварительном объявлении войны, но с отсрочкой для использования последней возможности мирного урегулирования отношений путем безоговорочного принятия стороной, которой предъявлен ультиматум, требований, выдвинутых другой стороной. Однако повторимся: формально объявлять войну Финляндии не собирались. Более того, делался явный намек на желательность продолжить переговоры с целью мирного урегулирования ситуации. «В намерение Советского правительства, – говорилось в ноте, – не входит преувеличивать последствия акта агрессии, совершенного финскими войсками, возможно, по недосмотру своих командиров…» [Известия. – 1939. – 27 ноября].
Судя по содержанию финляндского ответа от 27 ноября
