О просьбе Святослава принять его в число «друзей» и «союзников» Византии писал также Зонара45. Самое любопытное заключается в том, что ни одно из условий мира, сообщаемых Львом Дьяконом, не нашло отражения в договоре 971 года, хотя, на первый взгляд, кажется, что византийский хронист сообщает важное условие мира - восстановление для русских торговцев статуса «друзей» империи, которое соответствует духу договора 971 года. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что это условие лишено всякого смысла. Отношения «дружбы» или «мира и любви» связывали не торговцев двух стран, а два государства как таковые, и обмен торговыми караванами в рамках заключенных договоров, определявших и статус русских торговых людей в Византии, являлся лить следствием этих отношений «дружбы» и «любви». Поэтому в действительности Лев Дьякон сообщает условия, не имеющие никакого отношения к договору 971 года, а один из его пунктов о восстановлении между государствами отношений «дружбы» и «любви» передает в весьма туманной форме.
Совершенно по-иному трактует этот вопрос Скилица. Он говорит именно о том, что Русь как государство была вновь причислена к «друзьям» и «союзникам» империи. Восстановление этого временно утраченного статуса Руси определялось целым рядом стереотипных условий, таких как уплата Византией своему «варварскому» «другу» и «союзнику» ежегодной дани, выработка взаимных политических, военных и экономических обязательств. В применении к Руси это означало возобновление действия норм договоров 907–944 годов.
В связи с этим сообщение Льва Дьякона о придании русским торговцам статуса «друзей» империи как условии мира представляется путаным и неверным по существу.
Но как быть с другими условиями мира, сообщаемыми этим византийским хронистом, об одном из которых - беспрепятственном пропуске русского войска на родину - пишет и Скилица?
Нам представляется, что речь в данном случае идет об условиях не мирного договора, которые, как известно, сформулированы в грамоге 971 года, а об условиях, на которых воюющие стороны согласились с тем, чтобы только начать переговоры с целью заключения этого мирного договора. Перед нами типичное «полевое» перемирие, открывающее путь к мирным переговорам.
Действительно, все условия, о которых говорит Лев Дьякон, затрагивают лишь чисто военную область и касаются не отношений между двумя государствами, а менее значительных, сугубо практических вопросов. Речь идет об уходе русских из Доростола и из Болгарии, передаче грекам их пленных, предоставлении руссам гарантий безопасного отхода по Дунаю, обеспечении их продовольствием на дорогу. Это, конечно, не договор о мире, а условия прекрашения военных действий. Такое же значение в принципе имели приостановление Олегом в 907 году наступления на Константинополь, некоторый отход его войска от города, что и создало предпосылки для дальнейших переговоров с целью заключения мирного договора между Олегом и Львом VI46.
Поэтому, по нашему мнению, совершенно ошибочно ставить в один ряд эти конкретные предварительные условия мирных переговоров и договор 971 года, рассматривать как равнозначные обязательства Руси и Византии, сформулированные, с одной стороны, в этом типичном перемирии, а с другой - в межгосударственном договоре 971 года. Тем более неправомерно было бы считать, как это делает С. М. Каштанов, что в документе, идущем от Византии и написанном Феофилом в лагере Святослава, якобы сформулированы обязательства греческой стороны, а в договоре 971 года представлены обязательства русской стороны.
Кроме того, совершенно неясно, как может быть равносилен договор 971 года «другому экземпляру», то есть документу, идущему от лица Византии и содержащему лишь обязательства греков, если смысл обязательств как Византии, так и Руси полностью отличается друг от друга.
Как показывает опыт подобных «полевых» переговоров Византии с арабами, персами, болгарами, аварами, руссами, пункты об отводе войск, обмене пленными и т. д. являлись, как правило, лишь устными условиями для приостановления военных действий и начала переговоров о межгосударственных соглашениях, определяющих будущие отношения между воюющими странами47.
В связи с этим нуждается в серьезных коррективах ранее предложенная схема порядка переговоров, выработки соглашения 971 года. Именно во время первого появления русских послов в лагере Цимисхия и была достигнута договоренность относительно условий перемирия, которые могли быть уточнены во время «ответного» греческого посольства в лагерь Святослава. Там же, в лагере Святослава, в присутствии самого великого князя, Свенельда, главного византийского посла - многоопытного Феофила, епископа Евхаитского, начались переговоры по поводу выработки межгосударственного договора. И речь при этом шла о выработке не двух разных грамот - византийской (необходимости в ней не было) и русской, а той, ччо была подготовлена совместно русскими вождями и Феофилом и адресовалась Иоанну Цимисхию. Проект этой грамоты на русском языке в виде «речей» послов был представлен византийскому императору и записан по-гречески императорскими переводчиками и писцами.
Вот на этом моменте, проясняющем многое из процедуры выработки грамоты 971 года, хочется остановиться подробнее.
Во-первых, следует обратить внимание на слова договора о том, что он писан при "Фефеле синкеле и к Ивану, нарицаемому Цемьскию...", то есть писан не Феофилом, а при нем, а значит, изначальный текст грамоты был сразу же составлен в русском лагере на русском языке. Посол же Феофил выступает в данном случае лишь как представитель греческой стороны, принимающий участие в выработке условий договора. Этому соответствует и известие русской летописи о характере переговоров уже в греческом лагере: русский посол изложил императору «вся речи Святославля», а писец записывал их «на харатью». Посол говорил по-русски, а его речи записывались писцом по-гречески, поскольку в русском тексте не было необходимости: проект договора на русском языке был у послов на руках. Этот греческий вариант грамоты 971 года не являлся противнем русского варианта, поскольку грамота адресовалась не обеими сторонами друг другу, а шла лишь от русской стороны к греческой - от Святослава к Иоанну Цимисхию. Поэтому в ее тексте слово «харатья» и употребляется в единственном числе. Однако для «отработки» текста греки должны были иметь перевод русского текста на греческий язык, что и было сделано во время переговоров в греческом лагере.
В общем верное замечание С. М. Каштанова о том, что летописи не дают основания полагать, что русские послы приехали к императору с текстом - они приехали с «речами», требует уточнения. Дело в том, что «речи», которые писец записывал на «харатью», и были предварительным текстом, выработанным в русском лагере в присутствии Феофила. Это вовсе не исключает того, что греки могли сделать в проекте договора поправки, вставить в него новые пункты и т. д. Однако основа договора была заложена в Доростоле, о чем недвусмысленно говорится в первых его словах, которые мы переводим иначе, чем С. М. Каштанов: «Согласно договоренности, достигнутой (или состоявшейся) при Святославе, великом князе русском, и при Свенельде, написано при Феофиле синкелле к Иоанну, называемому Цимисхием, царю греческому, в Доростоле... Я, Святослав, князь русский...».
Трудно согласиться, что «другим экземпляром» был договор, написанный от имени Византии и содержащий те самые обязательства «однодневного» характера, о которых сообщил Лев Дьякон.
Что касается клятвы, которую дал Святослав, то здесь мы согласны с С. М. Каштановым. Русский князь мог это сделать в своем лагере в отношении документа, который должен был быть окончательно составлен в греческом лагере, но проект которого выработали в Доростоле в присутствии Святослава. Указание в тексте грамоты на Доростол как на место написания документа также подтверждает нашу мысль, что оригинал грамоты на русском языке был составлен в основном в русском лагере.
К этому надо добавить и наблюдения С. Микуцкого и И. Сорлен о том, что для данного документа характерны некоторые черты, не свойственные византийской дипломатической документалистике (титулатура византийских императоров, определение места составления договора, его дата) и указывающие на русское происхождение текста.
И конечно, наиболее веским аргументом в пользу русского происхождения грамоты (и на это также было обращено внимание в историографии) является ее изложение 01 первого лица - от лица русского князя Святослава: «Азъ Святославъ, князь руский, яко же кляхъся, и утвержаю на свещаяье семь роту свою...»48.
Что касается множественного числа первого лица в м.нце грамоты как свидетельства того, что она впервые составлена в греческом лагере, то действительно здесь видны следы процедуры, в которой русские послы приняли участие в греческом лагере: они запечатали грамоту своими печатями, но это вовсе не исключает создания оригинала грамоты в Доростоле. И в основе летописного текста договора 971 года лежит не перевод копии с греческой записи (зачем нужно было идти таким сложным путем, если имелся текст грамоты на русском языке?), а русский оригинал договора, или его рабочая копия.
