Однако изучая литературу о плене обеих мировых войн, представляется, что не все так просто. Напротив, положение старших, невзирая на кажущуюся внешнюю привилегированность статуса, зачастую являлось более опасным в личном плане, нежели положение рядового военнопленного. Здесь достаточно назвать прекрасные, чрезвычайно информативные и заставляющие задуматься, что война — это не выскобленное цензурой черно-белое полотно с «нашими» и «врагами», мемуары Ю. В. Владимирова о Великой Отечественной войне «Как я был в немецком плену».
Старшие должны были обеспечить, во-первых, выживание вверенных им людей, так как и в лагере оставалась иерархия чинопочитания; именно они несли свою долю ответственности за пленных. Согласно международным договоренностям, военнопленные не могли носить в концлагерях погоны, петлицы, кокарды. В России это устанавливала статья 69 «Положения о военнопленных» от 7 октября 1914 года. Такой подход возмущал всех пленных по обе линии фронта, поэтому 10 октября 1915 года удалось договориться, и пленные воюющих держав вновь получили право ношения погон. Данный факт повысил формальный престиж унтер-офицерского корпуса в лагерях.
Во-вторых (на что особенно негодует К. Левин) старшие должны были обеспечивать дисциплину в лагере, так как коллективные репрессалии по итогам той или иной «провинности» отдельно взятого пленного (прежде всего — за побег) существовали всегда, ибо администрация стремилась запугать людей принципом круговой поруки. Простой пример. Коменданты концлагерей получали русские газеты, где говорилось что-либо о тяжелом положении русских военнопленных. Чаще всего такая информация просачивалась в печать после возвращения в Россию очередной партии инвалидов или отчетов сестер милосердия миссий Международного Красного Креста. Эта информация и служила поводом для новой вспышки наказаний всему контингенту военнопленных. Кто должен был по мере возможности смягчать такие «вспышки»? Опять-таки старшие. О положительных действиях таких «старших» в русском плену рассказывает Э. Двингер, повествуя о периоде эпидемии тифа в Тоцком лагере. Без старших, пытавшихся воздействовать на хладнокровно взиравшую на распространение болезни лагерную администрацию, умерших было бы гораздо больше. В австро-германских лагерях ситуация была аналогичной.
Наконец, в-третьих, старшие должны были обеспечивать лояльность военнопленных к своему правительству и стране. Прежде всего следовало бороться с антиправительственной пропагандой, которая не просто допускалась противником в лагерях для военнопленных, но и прямо поощрялась. Среди военнопленных распространялись как антивоенная литература, так и австро-германские газеты, выпускавшиеся на оккупированных территориях. В этих газетах с врагами иногда сотрудничали и военнопленные,[249] которых, кстати говоря, К. Левин не осуждает, так как их деятельность, бесспорно, шла на пользу российской революции.
О подборе литературы сообщает инспектировавшая германские лагеря сестра милосердия: «…заглянув в небольшую библиотеку для пленных, я убедилась, что книги были исключительно революционного характера, был и сборник анекдотов на императора Николая II».[250] Самой распространенной литературой для русских военнопленных, конечно, была социалистическая. Немцы довольно рано сделали ставку на русскую революцию как важнейшее условие победы в Первой мировой войне, по меньшей мере не позднее лета 1915 года, когда стало ясно, что Россия устояла и продолжит борьбу.
Наиболее популярной была газета «На чужбине» под редакцией В. М. Чернова — одного из лидеров партии социалистов-революционеров (эсеров), которые, как известно, в качестве приоритетной формы борьбы с царизмом считали террор. Гибель случайных людей в терактах не рассматривалась эсерами как негатив, так как даже и это шло на пользу революции (обычно примером служит эпизод со взрывом дачи П. А. Столыпина, когда погибли и были ранены десятки людей, в том числе и дети самого премьер-министра, а сам он остался невредим).
От эсеров старались не отставать и другие социалистические партии, намереваясь воспользоваться бедственным положением русских военнопленных в своих целях. Так, в 1915 году лидером партии большевиков В. И. Лениным в швейцарском Берне была создана комиссия помощи русским военнопленным. Однако помощь выражалась отнюдь не в отправке в лагеря продовольственных или вещевых посылок, а в наводнении концлагерей революционной литературой. Супруга В. И. Ленина впоследствии вспоминала: «Материальная помощь, конечно, не могла быть очень велика, но мы помогали, чем могли, писали им письма, посылали литературу».[251] Ясно, «чем могли» — антиправительственной пропагандой.
Тот же самый подход практиковался всеми революционными партиями, чьи лидеры или ведущие деятели находились в эмиграции. Даже странно, что в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. «лучший ученик» В. И. Ленина, И. В. Сталин отрицательно относился к попыткам антисоветских сил перевербовать советских военнопленных — ради справедливости вспомнил бы практику своего «учителя». Можно упомянуть и такой своеобразный, даже экзотический способ революционной пропаганды: по лагерям в австрийской военной форме разъезжал бывший «потемкинец» — участник восстания на броненосце «Князь Потемкин-Таврический» в 1905 году.[252]
В отличие от Второй мировой войны использование военнопленных в качестве антивоенной силы, не говоря уже о переманивании их на сторону противника, в период Первой мировой войны было явлением достаточно редким. Тем не менее такие факты были, и русские, можно сказать, лидировали в данном отношении. Если австро-германцы пытались составлять антирусские воинские формирования из поляков, прибалтов, тюркских народностей, но особенных результатов не добились, то в Российской империи дело с привлечением на русскую военную службу неприятельских военнопленных обстояло совсем иначе.
В частности, в России сумели составить сорокатысячный чехословацкий легион (впоследствии особенно отличившийся в Гражданской войне в России в 1918–1920 гг.). Уже в начале декабря 1914 года Верховный главнокомандующий разрешил поступление в первую «Чешскую дружину» военнопленных-чехов, но только добровольцев. По словам приказа великого князя Николая Николаевича, «такой прием признается возможным допустить тотчас по взятии в плен».[253]
Свою роль в формировании чешских частей сыграло и командование Юго-Западного фронта, чьи армии, собственно говоря, и брали в плен чехов. Так, ген. М. Д. Бонч-Бруевич говорит, что чехословацкий корпус вообще был сформирован по инициативе ген. М. В. Алексеева, который в 1914 году занимал пост начальника штаба Юго-Западного фронта. По словам Бонч-Бруевича, «Алексеев полагал, что охотно сдавшиеся русским в плен чехи и словаки — солдаты австро-венгерской армии, могут быть использованы для военных действий против германских войск. В лагерях для военнопленных началась вербовка. Чехов и словаков, пожелавших переменить трудное положение военнопленного на выгоды и преимущества свободного солдата, сразу же освобождали и направляли во вновь формируемый корпус. Предполагалось, что корпус этот будет использован на французском театре военных действий».[254] Причина перспективы использования проста. Если солдат переходил на сторону противника, то он считался изменником и не подлежал защите норм международного права, но, напротив, при попадании в плен должен был быть подвергнут расстрелу. Использование чехословаков в борьбе с немцами, а не австрийцами при том национальном конгломерате, что дрался во Франции (англичане, французы, бельгийцы, русские, канадцы, австралийцы и новозеландцы, португальцы, солдаты многочисленных колоний), должно было, по идее, снизить риск применения крайних мер со стороны противника.
Нельзя забыть и про две югославянские дивизии (приняли участие в Румынской кампании 1916 года), которыми командовали прибывшие из-под Салоник сербские офицеры. Причем в перспективе русское руководство намеревалось придать войне характер борьбы славянства с германизмом, в чем существенную роль должны были сыграть австрийские пленные славянских народностей. Эта идея провалилась, как всегда в России, из-за тупоголовости чиновничества, в данном случае — военного. А. Р. Трушнович, кадет австрийской армии, добровольно сдавшийся русским в плен в июне 1915 года, так писал о лагере военнопленных под Киевом: «Я нашел много земляков, все были рады, что попали в плен. Большинство желало русским победы, но снова брать в руки оружие хотели немногие. Не все были уверены, что русские победят. Русские же не позаботились о создании организации, которая могла бы сплотить попавших в плен славян, а в случае неудачного исхода войны гарантировать русское подданство и надел земли в России. Одни боялись за судьбу оставшихся в Австрии родственников. Другие были просто рады, что война для них закончилась».[255] Поэтому и не была создана Славянская армия, как хотели бы в России, а только — Сербская, в которую вошли югославяне. Точно поэтому же в России славянские военнопленные были первыми привлечены к работам в народном хозяйстве, так как считались «благонадежными».[256]
