Однако я должен сказать, что уже на первом съезде народных депутатов я был сильно огорчен, когда пришел на первое заседание партгруппы – тогда была такая практика. Мы заседали в Андреевском зале Кремля – в зале Верховного Совета СССР, хотя сам съезд проходил в Кремлевском Дворце съездов. Так вот на этом заседании, я помню, поразился тому, как народ орал, топал ногами по совершенно несусветным поводам. Точно так же на меня отрицательное впечатление произвел и сам первый съезд народных депутатов, который вся страна смотрела по телевизору, три недели не работая. Вместо того, чтобы заниматься практическими вещами, необходимыми государству, съезд превратился в митинг, где депутаты один за другим кричали по поводу того, как у нас в стране все плохо и ужасно. Я дал тогда интервью журналу «Наука и жизнь», где сказал, что мы любые всесоюзные конференции и семинары готовим гораздо тщательнее, чем был подготовлен этот съезд народных депутатов.
Санкт-Петербург, февраль 2010 г.
Луконин Николай Федорович – экс-министр атомной энергетики СССР. Родился в 1928 г. на станции Имам-Баба, Туркменская ССР. В качестве председателя государственной комиссии участвовал в приемке в эксплуатацию объекта «Укрытие» для 4-го блока Чернобыльской АЭС и пуске оставшихся трех блоков.
– Аварию на Чернобыльской АЭС нередко называют закономерной предтечей экономического краха Советского Союза. Каковы были обстоятельства этой трагедии? Как вы узнали об этой аварии и сразу ли в полной мере поняли масштабы катастрофы?
– Чернобыльская авария застала меня в Москве. Была суббота. В Министерстве среднего машиностроения, в состав которого входили все АЭС страны, проходил партийно-хозяйственный актив. Я, в то время еще директор Игналинской АЭС, приехал пораньше. Захожу к первому замминистра Мешкову Александру Григорьевичу. Он говорит: «Хорошо, что зашел. Садись. Слушай. Сейчас буду разговаривать с дирекцией Чернобыльской станции. Там произошла тяжелая авария». Первый же вопрос его был: «Как охлаждается реактор?» Ему отвечают: «Охлаждается нормально, но у нас нет дополнительных поглотителей». То есть в 9.20 утра, когда происходил этот разговор, спустя 8 часов после аварии, когда никакого реактора уже не было в помине, а был лишь сильный пожар, Мешкова убеждали, что «все нормально», да еще просили дополнительные поглотители нейтронов, хотя на станцию уже и зайти-то было нельзя.
Мешков меня спрашивает: «У тебя есть лишние поглотители? Звони главному инженеру, пусть отправит их на Чернобыльскую станцию». Звоню. Ведь раз требуют поглотители, значит, можно зайти в центральный зал, опустить их в пустые каналы… Я на всякий случай распоряжаюсь взять пробы в 30-километровой зоне вокруг станции, где у всех АЭС равномерно распределены датчики; хотя, в принципе, когда станция работает нормально, мы с них снимали показания только раз в месяц, чтобы зафиксировать, изменился ли радиоактивный фон в сравнении с естественным.
На коллегии в министерстве собравшимся об аварии так со слов ее руководства и сообщили: на ЧАЭС было два взрыва, и все. На следующий день после аварии я приехал к себе на Игналинскую и по вч-связи стал звонить в Чернобыль. Дозвонился. Прошу замминистра Мешкова, который уже был там. Он говорит: «Поглотители, которые вы сюда отправили, уже не нужны. Реактора больше нет!»
– Виноват ли, на ваш взгляд, кто-то конкретно в обширном радиоактивном заражении гражданского населения, как это произошло в Чернобыле? Можно ли было его избежать в таких масштабах?
– Можно. На всех станциях была специальная кнопка, которую в случае большой аварии с выходом радиоактивности в окружающую среду следовало нажать, после чего сообщение об аварии в автоматическом режиме шло в горком партии, в исполком, в милицию, специалистам станции и так далее. Кроме того, после нажатия этой кнопки по всем громкоговорителям рядом со станцией тоже автоматически должно было начать передаваться обращение к гражданам: никто не должен находиться на улице, во всех помещениях закрыть окна и форточки, радиоактивное загрязнение. Но эту кнопку никто на Чернобыльской станции не нажал. Растерялись. Руководство ЧАЭС не знало, что делать. А ведь люди гуляли как ни в чем не бывало по улицам. Более того, некоторые строители-монтажники даже подъезжали с детьми поближе к станции, смотрели, как она горит.
Помню одну женщину с ребенком. Она получила на щитовидную железу 400 бэр – биологического эквивалента рентгена – очень большую величину. Но ее двухлетний сын получил аж 1200 бэр. Поинтересовались, откуда она. Выяснилось, что с хутора, который располагался как раз по направлению ветра с Чернобыльской станции, куда и пошла самая грязь. «Я, – говорит, – находилась в хате, убиралась, а мальчик на улице играл в песочнице». Так вот эта хата, в которой даже не были закрыты форточки, в три раза снизила воздействие радиации на ее щитовидную железу. То есть, повторяю, если бы по инструкции была нажата кнопка, как действовать населению в этой критической ситуации, это значительно снизило бы степень радиационного поражения людей, живущих вблизи станции. Кроме того, в Чернобыле был специальный запас нерадиоактивных йодистых таблеток. По инструкции персонал станции должен был разносить их населению. Выпив такую таблетку, человек насыщает щитовидку нерадиоактивным йодом, и она уже не будет брать радиоактивный; вот почему, кстати, сейчас на Дальнем Востоке так активно раскупают йод. Но тогда в Чернобыле даже такие элементарные вещи не делались.
А возможна была эта дикость потому, что директор Чернобыльской атомной станции перешел работать на нее с тепловой станции и физику реактора совершенно не знал. Незадолго до этого сняли главного инженера Чернобыльской АЭС, специалиста из Томска-7, где есть промышленные ядерные реакторы по производству плутония, сняли за то, что он призывал не скрывать нарушения, а на его место поставили опять же специалиста с тепловой станции, который в ядерной энергетике ни бе ни ме. Заместитель главного инженера пришел на ЧАЭС с завода в Комсомольске-на-Амуре, специализировавшегося на ремонте атомных подводных лодок. Но ведь физика водо-водяного реактора и физика реактора на графитовом замедлителе – это совершенно разные вещи. Именно эти люди – и никто меня в этом не переубедит – и виноваты и в самой аварии, и в ее последствиях. Директор станции, ее главный инженер и его заместитель по эксплуатации. Все они потом получили по семь лет заключения. Директор и главный инженер живы до сих пор, а заместитель главного инженера Дятлов умер.
– За минувшую после этой трагедии четверть века каких только версий относительно причин взрыва на 4-м энергоблоке не выдвигалось: и официальных, и неофициальных. Но кому, как не вам, лучше всех известно, в чем истинные причины аварии. Понимаю, в двух словах и доступным языком об этом не расскажешь, но все же… Начните, пожалуйста, с того, как собственно произошла авария?
– После пуска любого блока любого вида АЭС у нас или за рубежом обязательно проводится программа, которая является элементом ввода этого блока в эксплуатацию. Суть ее состоит в том, что необходимо определить, сколько времени, в случае отключения внешних источников электроэнергии, понадобится автономной дизельной станции, чтобы набрать необходимые обороты, обеспечивающие работу системы охлаждения блока и – главное – хватит ли на это время вырабатываемой самим реактором электроэнергии: даже в полностью заглушенном реакторе на турбогенератор еще поступает пар, вращает его, вырабатывая электроэнергию на собственные нужды – чтобы продолжали работать насосы охлаждения реактора. Это небольшая величина – около минуты, но порядок работы реактора в это время принципиально важно установить, потому что если даже минуту в нем не снимать тепло, то может начать плавиться топливо, могут выделяться накопившиеся радиоактивные осколки, водород, становящийся при определенных условиях взрывоопасной смесью, и рано или поздно обязательно произойдет взрыв. Эксперимент по установлению показателей работы реакторов в условиях отсутствия внешней электроэнергии проводился на всех блоках ЧАЭС. Везде прошел успешно, а на 4-м блоке – нет, старший инженер не смог поставить реактор на автоматический режим поддержания мощности в 250 электрических МВт, и он провалился в так называемую йодную яму, поэтому снять все необходимые характеристики не успели. В тот раз ничего не случилось. Подождали два дня, а затем, как и положено, стали подниматься.
А 26 апреля произошло все то же самое, но когда до отключения внешних источников энергии реактор провалился, его решили сразу поднимать на мощность, а этого делать ни в коем случае было нельзя. Потом я беседовал с начальником смены, во время которой и произошла авария, с Борисом Васильевичем Рогожкиным. Спрашиваю: «Тебе ведь доложили, что оперативный запас реактивности после снижения мощности для проведения эксперимента упал на 50 % ниже регламентного?» «Доложили». А согласно инструкции, если оперативный запас реактивности меньше 15 стержней, реактор должен быть немедленно заглушен. У них же оставалось всего 1,9 стержня, нечем было управлять нейтронным потоком в реакторе, а они лишь снизили мощность до 50 % и продолжали работать. Как назло, в это время на Украине на одной из тепловых станций вылетел блок в 300 МВт, то есть в регионе возник дефицит электричества. Но если бы главный инженер и директор станции знали физику реактора, то они бы, несмотря ни на что, продолжили снижать мощность и спокойно реактор заглушили бы – оперативный запас реактивности еще позволял. Но они не только этого не сделали, они даже не оставили записи о своих действиях в оперативном журнале. Да еще и отключили 5 степеней защиты, чтобы, если реактор провалился бы в йодную яму, его можно было бы поднять сразу и продолжать работать. А была бы защита – никакой аварии не было бы.
