Статьи международного права
Перед тем, как вторично (в 1743 году) отправить Ла Шетарди в Петербург, д'Аржансон вручил своему представителю два варианта верительных грамот: в одной статус маркиза обозначен не был, другая подтверждала, что податель этой бумаги является послом Людовика XV. Подобное раздвоение функций (и личности) не могло не создать путаницы, которая стала еще сильнее оттого, что французские чиновники оформили каждую из бумаг по-разному: частное письмо, изготовленное в государственной канцелярии, по традиции было адресовано к «царице», а верительная грамота, выданная кабинетом короля, была обращена к «дражайшей сестре нашей и самому верному другу Елизавете, императрице и самодержице всероссийской»{484}. Это письмо Ла Шетарди должен был пустить в ход только в самом крайнем случае[136]. Дело шло о серьезных вещах, от которых зависела судьба Европы, однако посылавшие Ла Шетарди в Россию воспринимали его задачу — нанести последний удар австро-английской партии и подчинить Россию прихотям короля из рода Бурбонов — как своего рода игру{485}. Дипломату рекомендовалось прибегать к разнообразным театральным эффектам; он должен был начать обсуждение политических тем в частных беседах с императрицей, намекая на счастливое решение протокольных проблем, а затем, сообразуясь с обстоятельствами, вручить письмо с вожделенным обращением во время публичной аудиенции{486}.[137] Ла Шетарди, однако, поступил не так, как ему советовали: он решил явиться ко двору в качестве частного лица. Возобновив отношения с царицей, бывшей некогда его любовницей, на неофициальной почве, он мог бы потеснить Бестужева, не входя в обсуждение своего статуса. Воодушевленный доброжелательным приемом, который оказала ему Елизавета, Ла Шетарди забыл, что, будучи частным лицом, не сможет пользоваться ни дипломатической неприкосновенностью, ни защитой международного права. Бестужев же быстро сообразил, что двойственный статус делает его противника весьма уязвимым; он не преминул очернить француза в глазах императрицы, раздраженной проволочками с признанием ее статуса. Ла Шетарди стал легкой добычей и попался в сети, расставленные вице-канцлером, в тот самый момент, когда он как раз собирался объявить о своем посольском статусе и признать за Елизаветой императорский титул{487}.
Выслав весь персонал французского посольства, русские поступили в соответствии с дипломатическими законами{488}.
Назвав представителя Людовика XV «простым французским бригадиром», русские сумели избежать непоправимого дипломатического скандала; лишь стремительность процедуры и конфискация у Ла Шетарди предметов, некогда подаренных императрицей и потому обладавших огромным символическим смыслом[138], показали, как высоко ставят русские эту темную личность. Императрица хранила верность протоколу и потому считала себя вправе требовать того же от других государей, если же ей не оказывали должного почтения, она также позволяла себе нарушать общепринятые правила.
Версальский кабинет, однако, снова поступил весьма двусмысленно, назначив преемником Ла Шетарди Дальона, о котором петербургский двор уже успел составить весьма неблагоприятное мнение. Новый посланник прибыл в Петербург в ноябре 1744 года, когда Елизавета находилась в Москве; французского дипломата принял оставленный главнопачальствующим в столице генерал Репнин. Тотчас же разразился скандал: в верительной грамоте Дальона Елизавета именовалась исключительно «царицей»{489}. В ожидании новых, исправленных документов, посланник подвергся со стороны русской администрации бесчисленным унижениям. Репнин получил приказ обходиться с ним как с частным лицом, путешествующим по собственной надобности, и не выписал ему подорожной для поездки в Москву, а без подорожной никто не захотел давать французу лошадей. Более того, генерал не дал посланнику сопровождения, «необходимого в такое время, когда дорога от Петербурга в Москву вследствие чрезмерного милосердия кишела ворами и убийцами»[139]. Дальону пришлось дожидаться возвращения Елизаветы в Петербург{490}. В довершение всех несчастий Голицын отказался сдать Дальону дом, и французу пришлось довольствоваться временным жильем, недостойным представителя его христианнейшего величества.
Протокол: традиции и исполнение
В феврале 1745 года французский посланник «уполномочен был русскую царицу именовать императрицей» (формулировка, говорящая сама за себя){491}. Русские, однако, продолжали «ломаться». Им не понравилось, что в письме из государственной канцелярии вожделенный титул фигурирует не в основном тексте, а только лишь в адресе{492}. Сам Дальон именовался в грамоте полномочным министром, однако изменение титула русской государыни предполагало изменения в статусе дипломата, и Дальон не замедлил потребовать, чтобы его принимали не как посланника, а как посла{493}. В довершение всего злополучная грамота была написана не на традиционном пергаменте, а на обычной бумаге, что оскорбило особенно щепетильные души. Уверения, что этой же самой бумагой король пользуется, когда «обращается к прочим коронованным особам, включая германского императора и папу римского, главу нашей Церкви», не возымели ни малейшего действия. Представительница династии Романовых требовала разом и введения в употребление новых правил, и уважения к традициям, то есть признания за ней, русской монархиней, права на византийское наследство. Русский обер-церемониймейстер Веселовский выразил Дальону свою досаду, и вручение грамоты снова было отложено. Дальон путался в лживых оправданиях: неужели советники государыни не понимают, что «одно лишь дружеское расположение» побудило его христианнейшее величество признать за нею императорский титул? Неужели в этом случае представитель короля не имеет права рассчитывать на то, что и его «примут с добрыми чувствами вместо того, чтобы чинить препоны»? Дальон договорился до того, что забыл о причинах войны: как могли русские власти, восклицал он, взять за образец письма обращение французского короля к германскому императору, если этот последний не был переизбран и статус его ставился под сомнение?{494},[140] Рассуждения дипломата шли наперекор системе континентальных союзов. Чтобы не отрекаться от Карла VII, у Людовика оставался последний выход: даровать Елизавете «почести и отличия, установленные по старинному обычаю между государями христианскими»{495}, а для этого изменить церемониал и делом доказать искренность своих чувств. В Версале, однако, предпочли ограничиться уступкой на уровне словесных формул, но не посягать на протокол. Снабженный «заигрывающим» письмом от его христианнейшего величества, Дальон получил право на аудиенцию у Елизаветы — аудиенцию, церемониал которой, впрочем, оказался «весьма краток и мало затруднителен»{496}. Царица приняла французского посланника 19 августа 1745 года, причем прежде под предлогом ремонта тронной залы заставила его прождать несколько недель. Вручение верительной грамоты обернулось катастрофой. Француз отказался поцеловать руку у государыни: он почел бы за «удовольствие и честь для себя выразить ей глубочайшее почтение в качестве простого придворного», однако говоря с Елизаветой «от имени его величества», он не имел на это права{497}. Меж тем царские апартаменты ломились от гостей — свидетельство больших надежд, которые возлагали на эту аудиенцию русские. Дальон прикрывался письмом, в котором король выражал Елизавете свое дружеское расположение, и ссылался на неформальный характер частного визита; это уточнение призвано было избавить его от следования русскому придворному церемониалу. Бестужев «заткнул ему рот» и осыпал упреками, то есть проявил на людях неуважение к Бурбонам и, следовательно, оскорбил всю французскую нацию. В ответ Дальон резко (и не спросив согласия Версаля) заявил, что, если дела пойдут таким образом, русскому посланнику Гроссу не будет позволено вручить свои верительные грамоты Людовику XV{498}. Дальон, отправленный в Россию в качестве полномочного представителя Франции, превысил свои полномочия, присвоив себе право самостоятельно определять характер своего визита, и своим противоречивым поведением лишь усложнил и без того запутанную ситуацию. Его неуместные речи вкупе с недоброжелательностью Бестужева немало способствовали последующему разрыву дипломатических отношений между Россией и Францией[141].
