Прусский король не оставлял надежды перевоспитать своего представителя: он прислал ему целый список вопросов, касающихся церкви; он требовал от Гольца, чтобы тот изучил влияние мистицизма Елизаветы на политические принципы и на положение Бестужева. Дипломат, однако, оказался неспособным дать ответы на эти вопросы, затрагивающие такие глубинные пласты русской культуры, которые прусский посланник знал понаслышке или вообще считал несуществующими. В своих донесениях он просто повторяет общие места насчет русского духовенства, невежественного, суеверного и развращающего народ; если верить Гольцу, все русские духовные особы хотели только одного — вернуться в допетровскую эпоху{516}. Между тем Елизавета отнюдь не собиралась разрушать или изменять то, что было сделано ее отцом, например, восстанавливать патриаршество. А роль митрополитов, священников, монахов оставалась весьма двойственной. Бестужев в союзе с ними плел интриги против великого князя, рожденного в протестантской вере и выросшего великим богохульником. Со своей стороны, Елизавета истовой набожностью и щедрыми дарами завоевала доверие большей части духовенства и безусловно могла рассчитывать на поддержку этого сословия.
Новый случай изменить внутреннюю жизнь императорского двора представился летом 1749 года, когда внезапно скончалась невестка Бестужева, племянница обер-егермейстера Разумовского. Злые языки утверждали, что уморил ее не кто иной, как супруг, Андрей Алексеевич. Породнившись с морганатическим супругом императрицы, канцлер укрепил свое положение при дворе; он мог видеть Елизавету, не испрашивая предварительно аудиенции, мог предлагать на ее рассмотрение проекты, не дожидаясь созыва Императорского совета{517}. Кончина молодой Бестужевой грозила охладить «горячую дружбу» между Разумовским и Бестужевым, особенно если бы можно было обратить внимание государыни и ее фаворита на недостойное поведение вдовца — гневливого, грубого, то и дело хватающегося за шпагу и весьма нелюбезного с дамами (а на этот счет императрица всегда была особенно щепетильна). Скорбя о смерти молодой женщины (урожденной Разумовской), Елизавета запретила Андрею Бестужеву жениться вторично и, следовательно, отняла у его отца возможность «воздвигнуть новую махину»{518}, иначе говоря, у канцлера стало одним козырем меньше (непутевого сына он сослал в Свирский монастырь, не преминув лишить его наследства). Пережил Бестужев и другой удар: его брат Михаил Петрович, супруга которого, замешанная в дело Ботты, была сослана в Сибирь, решил жениться вторично. В эту пору он занимал пост российского посланника в Дрездене; избранницей его стала иностранная подданная, вдова Гаугвиц. Императрицу, у которой имелись определенные моральные принципы, это решение шокировало: ведь законная супруга жениха была еще жива[145].
Вдобавок сам Михаил Петрович Бестужев играл в заговоре Ботты — Лопухиных роль весьма сомнительную и едва не разделил прискорбную участь своей супруги; любой неверный шаг мог стоить ему должности и подпортить карьеру его младшему брату. Михаил Петрович, однако, стоял на своем и в конце 1749 года даже пригрозил брату, что, если ему не позволят жениться, он эмигрирует во Францию, — какая пожива для врагов{519} Фридрих, мечтавший свалить канцлера, подговаривал своего посланника вместе с Воронцовым, Трубецким и Шуваловым использовать представившуюся возможность, однако из этого ничего не вышло: уцелевшие члены франко-прусской партии не могли прийти к согласию и предпочитали заниматься своими делами в роскошных особняках. На глазах у потрясенного Гольца дело сладилось: Бестужев с вдовой Гаугвиц обвенчались тайно, а в 1752 году императрица признала их брак.
Постепенно Гольц осваивал азы своего ремесла, учился объяснять поведение иностранных посланников, исходя из основных тенденций международной политики. Предшественники его действовали противоположным образом: они наблюдали изнутри за жизнью двора, кабинетов и посольств, за личной враждой государственных мужей, и, исходя из этого, уточняли представления короля о том, что происходит на европейской политической сцене. Не один раз Мардефельд и Финкенштейн удержали Фридриха от непоправимых ошибок. Поскольку передел дипломатической карты, затеянный Кауницем, почти не затронул Петербург, там долгое время продолжали исходить из старой системы союзов, основывавшейся на вражде между Габсбургами и Бурбонами. С другой стороны, и Людовику XV отсутствие в русской столице французского представителя мешало понять, как теперь распределяются роли в дипломатическом мире; французский король полагал, что между Бернесом, Претлаком и Гиндфордом царит прежнее единодушие. Гольц, напротив, подметил, что все они показывают друг другу свои донесения, «дабы избежать разногласий и сохранять дела в еще большем секрете»{520}. Фридрих не придал значения этой информации; уверенный в миролюбии своих противников, он перестал сопоставлять противоречивые сведения, поступавшие из разных европейских столиц. Между тем по редким донесениям, в которых Гольц открыто писал о все большем сближении между саксонцем Функом и членами австрийского посольства, прусский король мог бы понять, какие новые веяния охватили дипломатический мир, в том числе и в русской столице. Впрочем, «новичок» Гольц, хотя и научился с течением времени наблюдать за противником, еще не овладел искусством делать из своих наблюдений правильные выводы.
В тот момент, когда Гольц как раз свыкся с русскими придворными обыкновениями и начал понемногу в них разбираться, здоровье его расстроилось и он вынужден был просить короля об отзыве{521}. В мае 1750 года Варендорф, назначенный исполняющим обязанности посланника, снова сделался единственным представителем Пруссии в Петербурге, с годовым жалованием 4200 экю плюс 1200 экю на содержание экипажа{522}. Мардефельд получал 11 000 экю в год, Финкенштейн — 6000, а цены в Петербурге за пять лет выросли вдвое{523}. Короткое (полтора года) пребывание Гольца в Петербурге обошлось ему в 4000 рублей, и, будучи человеком небогатым, он имел все основания сослаться на неизлечимую болезнь и просить об отзыве, тем более что и отношения его с королем оставляли желать лучшего. При Варендорфе прусское посольство обнищало настолько, что обходилось без секретаря (поскольку его не на что было нанять). Варендорф по всем статьям подходил на должность дипломатического представителя: он целых пять лет жил в России, начинал службу еще при Мардефельде, говорил по-русски, однако для того, чтобы заставить окружающих забыть о его скромном происхождении, — равно как и для того, чтобы организовать нормальную работу посольства, — новоявленному посланнику требовались деньги. Согласно новому уставу церемониала, аудиенций у ее императорского величества могли быть удостоены одни лишь дипломаты, «облеченные званием полномочного министра или чрезвычайного посланника»; мера эта, казалось, была направлена специально против прусского дипломата{524}. Медля с официальным назначением Варендорфа, не присылая ему необходимых денежных средств, Потсдам фактически упразднял пост прусского представителя в России. Бестужев чувствовал себя вправе откладывать все дальше и дальше вручение верительной грамоты; ведь ожидавший аудиенции прусский дипломат не имел официального статуса. По Петербургу пошел слух об окончательном разрыве между Фридрихом и Елизаветой.
Отношения между Пруссией и Россией испортились окончательно из-за происшествия на первый взгляд совершенно незначительного. Елизавета уже долгое время требовала экстрадиции русских солдат, служивших наемниками в войсках Фридриха-Вильгельма I. Сын его, Фридрих II, хотел воспользоваться этим и обменять солдат на нескольких высокопоставленных военных, в том числе на Штакельберга, которого русские объявили «государственным преступником» и «держали в заключении в условиях невыносимых»{525}. Мардефельд и Финкенштейн, вдохновляемые Брюммером и Лестоком, еще в 1745–1748 годах извещали берлинский кабинет о важности этого вопроса. Царица меж тем настаивала на своем, обвиняла пруссаков в том, что они лишают ее подданных возможности молиться в православных храмах, а после увольнения из армии обрекают их на нищенство{526}; Гогенцоллерн, говорили злые языки в Петербурге, «третирует подданных императрицы по праву возмездия»{527}. Выражение это, почерпнутое у Гроция{528}, лишний раз доказывает почтение русских к учебникам дипломатии. Фридрих, любивший представать перед всем миром как «государь, знающий священные права человечества», опубликовал в берлинских газетах официальные опровержения{529}. Тем не менее — и как раз в разгар северного кризиса — разразился скандал. Поводом к нему послужил приезд в Берлин Гросса, который после отзыва его из Парижа был назначен русским представителем в прусской столице[146]. С появлением Гросса в Берлине Бестужев получил возможность плести свои интриги и во владениях Фридриха И. Прежде борьба партий, обычная для Петербурга, обходила Берлин стороной: единственной слабостью Чернышева, аккредитованного при прусском дворе с 1742 по 1746 год, была любовь к выпивке; сменивший его Кейзерлинг не нравился королю, однако отличался таким корыстолюбием, что при соответствующей оплате не наносил Пруссии прямого вреда{530}. Кейзерлинг, надеявшийся провести в Бранденбурге весь остаток дней, купил там дом и жил на широкую ногу, тратя в год по 20 000 экю; хотя его услуги стоили недешево, пруссаки могли на него положиться.{531} С Гроссом все пошло по-другому: после Парижа этот дипломат никак не мог свыкнуться с нравами и обычаями пруссаков. Посольская резиденция пришлась ему не по вкусу; по его словам, «она настолько обветшала», что от стен и потолка то и дело отлетали куски. Для жилья подходила одна-единственная комната{532}, и этого обстоятельства (не говоря уже о предрассудках и политических играх) было достаточно, чтобы настроить посланника против пруссаков. У Фридриха имелись все основания не доверять Гроссу: интриган, грубый, но хитрый, он в большой мере способствовал разрыву отношений между Россией и Францией{533}.[147] Пюизьё утверждал, что Гросс шпионит в пользу Австрии{534}, и это приводило Фридриха в трепет. Он поручил Фокеродту, своему старинному советнику в русских делах, понаблюдать за новоприбывшим дипломатом и за его сношениями с представителями Саксонии, Австрии и Англии. Поведение Гросса в Берлине очень скоро стало вызывать подозрения; не смущаясь установленным за ним надзором, русский посланник выказывал «беспрекословную преданность канцлеру Бестужеву»{535}, посещал салоны дипломатов, враждебных Пруссии, вел «возмутительные» речи, постоянно нарушал правила прусского этикета, и без того предельно упрощенные по воле Фридриха{536}.[148] Внезапно вспыхнувший интерес Гросса к военным, в том числе к старым русским наемникам, встревожил бранденбургскую разведку{537}. Фридрих вежливо отказал русскому дипломату в разрешении выехать из Берлина для встречи с этими солдатами; ведь его собственные посланники, подчеркнул он, не имеют права отправляться в загородные резиденции императрицы, когда им вздумается{538}. В Петербурге же поступок короля, запретившего русскому посланнику вступить в сношения с подданными ее императорского величества, восприняли как нарушение международного права{539}.
