– Тебя о Косте Семенове просят сказать, – внушительно заметил Мацулевич, – а ты нам о соцсоревновании.
– С Костей-то я штурманом еще в сентябре летал!
– Доштурманился до того, что в лес ткнулись!
– А ты никогда в лес не тыкался? – обиделся Горлов и, обернувшись ко мне, заговорил с горячностью: – Туман, непогода с половины озера началась. В Шоссейную мы от Городища летели с пакетами. А когда прошли озеро, туман так сгустился, что хвоста своего мне не видно. Решили мы эту муть обойти, пошли в район Токсова по болотистой полосе, по лощинке, – километров восемь она была. Подходим к Токсову – все тот же туман, а горючего нет, до Ленинграда уже не дотянешься. Надо выбрать площадку, сесть. Стали снижаться в тумане, наткнулись на сосны – в воздухе. Сразу плоскость отлетела, и мы – вниз! Семенов сломал руку, разбил нижнюю губу, а я повредил грудную клетку и покорябал лицо, эти шрамы у меня с тех пор, да потом к ним еще с тобой добавлял, Мурзинский!.. Ну-ка, Сергей Дмитриевич, или забыл, может, как на Ладоге у тебя горизонт видимости слился со льдом и при развороте ты левой плоскостью в лед врезался?
– Ладно уж, не забыл, – усмехнулся Мурзинский, – пять часов потом шли к деревне Бугры, к своим, шли да ложились, потому что немцы били из минометов по маяку и по переднему краю наших, что были в лесочке… И почту на себе принесли, и сумки… Ничего я не забываю. Даже что ты тут на Аню мою заглядываешься!
– Такая же она твоя, как и моя, не порочил бы хоть девчонку! И помолчи, а то не стану рассказывать! Я было потерял сознание, очнулся – у меня затек левый глаз (а щека и сейчас нечувствительна). Нас подобрал медсанбат, который находился неподалеку от Токсова. Сразу перевязку и отправили поездом в больницу Мечникова, меня – на носилках. Оттуда в госпиталь на улице Плеханова у Демидова переулка. В этом госпитале я угодил под бомбежку, чуть не оторвало правую руку. Две бомбы попали в палату, две – в общежитие. Ударили в стену, пробили потолок и взорвались в первом этаже. Я перед тем по тревоге пошел в бомбоубежище, да не дошел – стукнуло, успел только в уголочек присесть – не задело. Сестре на моих глазах дверью голову оторвало. В общежитии трех сестер убило. Одна – военфельдшер второго ранга Дуся, такая хорошая девушка, ночью дежурила и в общежитие пошла отдыхать. А сколько погибло раненых. Это было часов в одиннадцать утра двадцать пятого или двадцать шестого сентября… И сразу нас на Седьмую красногвардейскую перевезли, дом двенадцать, мы там долеживали…
– А в лед, двадцать первого февраля, врезались мы с ним тоже из-за тумана, – задумчиво добавил Мурзинский – Переносицу мне тогда и переломило. Месяц лежал здесь в Шуме, думали – менингит! А все же Пашка Горлов меня тогда из обломков вытащил… Как вспомню, все тебе готов простить, Паша! Пожалуй, танцуй с Аней, если пойдет с тобой. Куда мне с таким переносьем за Анечками ухаживать…
– А ты, Сергей Дмитриевич, не грусти, – сказал Горлов. – Считаться не приходится, время такое – и сами мы клееные, и машины у нас сборные из хлама, что валялся на комендантском аэродроме… Поверите ли, – опять обернулся ко мне Горлов, – компаса врут на двадцать градусов! А между тем срывов выполнения задания не было. Один только раз на два дня задержали секретную корреспонденцию. Ну, это мы с морячками тогда загуляли…
– Как так загуляли? – спросил молча слушавший Репин – В буквальном смысле?
– Конечно, в буквальном смысле! – усмехнулся Горлов. – В феврале при тридцатипятиградусном морозе мы шли вдвоем – Мурзинский и я. Дошли до озера, – пурга, ничего не видать Дальше лететь нельзя, решили сесть на озеро, к этим морячкам (они на кораблях в лед вмерзли). Приютили, согрели нас, часовых поставили, и мы там два дня не могли завести машину: как ниже двадцати пяти градусов, то и не заводится! И завели, только когда потеплело! Двадцать седьмого февраля взлетели и перелетели сюда, в Шум, вечером.
– С морячками неплохо! – заметил Борисовец. – Народ гостеприимный!
– А вот правильно, Александр Семенович, ты все только слушаешь, – расскажи, как с Макаровым в октябре ты летал и мотор на середине озера у вас стал отказывать!.. Льда еще не было, Макаров на шприце – давай, давай – дотянул до берега…
– Я ему кричу, – усмехнулся Борисовец. – А ну попробуй на лес! Он взял на лес Мотор заглох, палка встала, он планирует, машина сыплется комком, он повел ее на болото, оглянулся, смеется: «Посадим!» И в эту минуту машина садится в болото, сквозь сосны, вот смерть в глаза летела!.. Влипли в болото, но ничего не сломали, встала на девяносто градусов, потом наклонилась на шестьдесят. Макаров кричит: «Вылезай!» А я не могу, труба прижала, сапог разрезала, вишу – руки вниз, голова вверх, Иисусиком. «Доставай!» Он полез, ногу мне вытащил, я в болото и полетел – вот ей-богу, – весь мокрый! Ах ты, жизнь летная! – Борисовец рассмеялся. – Чтоб ты провалилась! И завидуют же ей!.. Ко мне два краснофлотца. А почта у нас секретная. Я за наган «Стой! Застрелю! Вы кто? Вот я вам, товарищи краснофлотцы, приказываю: доложите комиссару вашему, что машина У-2 терпит аварию, чтоб прислал двадцать пять человек с веревками!. " Ждем. Приходит комиссар с людьми. Краснофлотец докладывает: «Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено!» Вытащили машину, откопали, отчистили, перевернули в нормальное положение. Удивительно даже, но винт оказался цел. И, проклятая, завелась, мотор заработал! Но потом заглохла (было заклинение, минут двадцать работал, потом заглох мотор). Туда техники на автомашине приезжали, сменили четвертый цилиндр. Вырубили просеку на расстоянии ста метров, раскорчевали пни, Макаров взлетел… Перед тем нас ночевать пригласили, вина дали, – молодцы краснофлотцы. Вот это был комиссар! И охрану машине поставили!.. Ну, если рассказывать все истории!.. Вам, товарищ писатель, тут месяц жить тогда!
– А вы все-таки, товарищи, про Костю Семенова расскажите!
– А про Семенова… Про Костю Семенова, – задумчиво повторил штурман звена лейтенант Иван Семенович Миронов, – расскажу я… Из ста четырнадцати моих вылетов расскажу об одном… О том, после которого Костя Семенов уже не летает с нами.
Аккуратный, всегда чисто одетый, всегда спокойный и вежливый, Иван Семенович Миронов молча оглядел присутствующих своими темно-карими глазами. Все с почтительным вниманием приготовились его слушать. Он внушал к себе общее уважение не только своей технической образованностью. Еще в 1932 году окончив автомобильный техникум, он не ограничился им, пошел дальше, – через четыре года экстерном, работая на заводе, окончил Ленинградский институт инженеров промышленного транспорта, приобрел специальность инженера-механика, вскоре стал главным инженером Кранстроя, был им до первого дня войны, а на второй день стал начальником связи 121-й эскадрильи, потому что еще задолго до войны сумел пройти курсы летчиков-наблюдателей… Всех в эскадрилье пленяла его хорошая, интеллигентская благовоспитанность, его спокойная веселая улыбка, открывавшая хорошие зубы, его сдержанность и товарищеская доброжелательность. Опытный, смелый, готовый летать хоть круглые сутки, он, так же как Борисовец, был любим и уважаем всей эскадрильей связи. Сейчас он не улыбался. Он провел ладонью по темным своим волосам, подумал и тогда только заговорил…
– Двадцать восьмого января день выдался солнечный, а мороз был тридцать пять градусов. В открытой машине лететь, надо сказать, не жарко. Но младший лейтенант Константин Андреевич Семенов и я получили задание: вылететь из Шума в Оломну, доставить секретный пакет. Вылетели мы в одиннадцать часов дня.
Пролетели всего три-четыре минуты, на нас – со стороны солнца – напали два «мессершмитта – сто девять», немецкие асы-охотники, которые, как я позже узнал, в тот день сбили пять наших «томагавков».
Я сказал – против солнца. Это значит, их не было видно. Мы заметили их только тогда, когда они спикировали на нас. Зашли с двух сторон, при первом же заходе сразу дали пушечные очереди. От самолета полетели щепки, черт его знает, куда попали!
Я Семенову: «Смотри ниже!» Он резко пошел на снижение. Посыпались еще очереди, и самолет был сбит. Мы сковырнулись с высоты метров пятьдесят в болото, в глубокий снег. Машина стукнулась раз, отскочила как мячик, опять стукнулась.
«… Машина сыплется комком»… «Отскочила как мячик»… Это, конечно, шуточный тон! И вообще в рассказах Миронова да и других летчиков я иной раз улавливаю такие, диктуемые чувством юмора, подробности, какие могли бы вызвать у неискушенного слушателя сомнение в технической точности описаний. Но ведь у человека любой профессии есть свой язык, иногда очень образный, – и летчики хорошо, с полуслова понимали друг друга, улавливая в таких отступлениях от скрупулезной точности легкий юмор, за которым скрыты истинные чувства человека, не желающего показаться сентиментальным…
