- Ребенок у нее умирает, - послышался робкий голос из задних рядов.
- Безразлично, товарищи! Дело это касается, так сказать, советского строительства и для всякого сознательного товарища должно стоять на первом месте. Я предлагаю, товарищи, выразить товарищу учительнице порицание и сделать ей, так сказать, первое предупреждение.
Районное учительство, при горячей поддержке всех яснополянцев, отвергло это предложение, но я не сомневаюсь, что наше заступничество не помешало председателю райисполкома сорвать злобу на несчастной женщине.
Так называемый "комплексный метод" особенно замучил учительство. Напрасно районные инспектора созывали одну конференцию за другой, напрасно делали доклады о комплексном методе, проводили показательные уроки - метод не усваивался. Инструкторша нашего района, полуграмотная тупая партийная девица, была в отчаянии. Она приезжала в Ясную Поляну, присутствовала на уроках, изучала, брала с собой тетради из нашей школы, стараясь как-нибудь освоить этот несчастный комплексный метод.
- Нет, уж пусть лучше ваши учителя делают доклад, - неизменно говорила она на учительских собраниях, - все-таки вы там как-то ближе к центру...
Ну как мог старый учитель, застывший в глухой деревушке, отказаться от преподавания грамоты, письма, арифметики и начать изучать месяц октябрь, где центральным местом был праздник Октября и его значение?
Как "привязать" к октябрю арифметику, например? Учебников "комплексных" еще не было, и учителя должны были сами выдумывать задачи. Например: "У кулака до революции было 5 коров, 12 овец, а у бедняка скотины не было. После Октября у кулака отняли 3 коровы, 7 овец и передали бедняку. Спрашивается: сколько коров и овец осталось у кулака после октябрьской революции?"
Опытные учителя приспосабливались: комплексный метод проводили для отчетов и инспекторов, а читать, писать и считать учили отдельно. У неопытных дети знали про Октябрь, но были неграмотны.
Иногда доходили до нелепостей. На тульской учительской конференции я невольно подслушала горячий разговор двух учительниц. Они делились друг с другом своими "достижениями".
- Мы "разрабатывали кошку", - сказала одна, - ничего, удачно, я увязала с кошкой решительно все навыки.
- Ну, а арифметику? - спросила другая.
- Очень просто, мы измеряли кошачьи хвосты.
Но не успело учительство усвоить комплексный метод, как на сцене появился метод целых слов.
- Хоть убейте меня, - говорила старая учительница Серафима Николаевна, как это можно? Вдруг, букв не знает, а научи его читать. Воля ваша, не могу, не понимаю!
И когда учителя стали его проводить, мы совершенно неожиданно натолкнулись на возмущение крестьян.
- Никуда не годится школа ваша, - говорил мне телятеньский мужик, обманная она, вот что!
- Что вы хотите сказать? Почему обманная?
- Учителя в ней обманщики. Два месяца Васька мой в школу ходит, читать не умеет.
- Как так не умеет? Неспособный, может быть?
- Не неспособный, учительница хвалит даже. А обманная школа, вот и все. Намедни пришел, поужинал. Я взял книжку, говорю: "Васька, читай!" Читает, без складов читает и бойко. Я и смекнул, в чем дело. Читать не умеет, а прикидывается, слова - выдумывает. А ну-ка, говорю, Васька, какая это буква? Так и есть, молчит, не знает. Ах ты, говорю, сукин сын, это тебя в школе учат отца обманывать! Снял со стены плетку, спускай штаны, да и надрал задницу как следует: учи буквы! Учи буквы! Отца не обманывай! Вот она, школа-то ваша какая!
И сколько я ни объясняла, не понял телятеньский мужик, что такое метод целых слов.
Одно время московские методисты увлеклись планом Дальтона. Опять посыпались предписания, руководства. Я ездила в Москву в опытно-показательные школы "изучать" дальтон-план. Но мы сразу натолкнулись на серьезное препятствие - недостаток книг и пособий в школе. Не могло быть и речи о лабораторных работах при нищете оборудования наших кабинетов второй ступени.
Нам нужны были микроскопы. Я объездила в Москве все магазины, раз десять бегала в наркомпрос, мне выдавали отношения с печатями и штампами, направляли куда-то. Я достала один подержанный микроскоп на всю школу.
И какое это было событие! Я привезла его во вторую ступень в большую перемену. Ребята окружили, сдавили меня. Сначала рассмотрели листик.
- Вшей нет ли? - спросила я, в глубине души надеясь, что санитарные комиссии давно уже управились с ними в школе. Но вшей сейчас же появилось с десяток.
- Мамушка родимая! - пищали девочки. - Ну и страшна же она, вша-то эта! Лап-то, лап-то сколько! Лохматая!
- Вот, дети, - не преминула использовать случай одна из учительниц, теперь вы понимаете, какую гадость вы на себе разводите, если не соблюдаете чистоту. Не только сами, но и родителям должны внушить, чтобы они мылись и держали помещение в чистоте.
Этим и кончилось. Микроскоп был широко использован, но о дальтон-плане не могло быть и речи.
- Замнарком принимает?
- Сейчас доложу.
Привычным движением секретарь складывает в папку бумаги на подпись, вдвигает поспешно ящики, захлопывает, быстро и беззвучно распахивает дверь кабинета замнаркома по просвещению и исчезает за дверью.
- Примет, только придется подождать.
Юноша вежливо придвигает мне стул и берется за газету. Но ему не хочется читать газету, ему хочется разговаривать.
- Ну, как у вас там в школе?
- Ничего. Только вот вменяют в обязанность приглашение комсомольца, пионервожатого.
- Гм, да. Взвесить надо. Вам надо парня, чтобы на ять, ну, одним словом, чтобы понимал задачи, сознательного, а то всю работу вашу может сорвать...
- Нет ли у вас кого?
- Трудно, прямо скажу, почти невозможно. Есть ребята здесь, в центральном аппарате, но их мало, да и не отпустят, а дряни этой много, только к вам таких не пошлешь, нет, найти почти невозможно...
- А вы бы, товарищ Павел, не пошли бы?
- Да я бы хотел уехать, только партийцы не отпустят. Я ведь крестьянин, родители живут в деревне, я города не люблю.
Казалось, что он был не ко двору, этот спокойный милый юноша, среди этой суетящейся, задерганной толпы пресмыкающихся перед начальством служащих наркомпроса.
Как-то раз я застала его разговаривающим в коридоре с бедно одетой женщиной с двумя детьми.
- Проходите, проходите в приемную, - сказал он мне, - сейчас приду.
- Эх, этот бюрократизм! - начал он, как только вошел. - Тоже коммунистами себя величают. Доклады, приемы, а люди? Какое им до них дело?.. Ecли бы вы только знали...
Я молчала, мне страшно было за юношу, и мне хотелось, чтобы он замолчал. Но ему хотелось говорить, излить кому-то свою душу, все наболевшее, что переполняло ее.
- Карьеризм, генеральство, формализм, ничего не видят, да и не хотят видеть, что делается вокруг - беднота, недовольство, - презрение к человеку... - пылали щеки, темнели серые глаза, шуршали бумаги на столе, которые юноша в волнении разбрасывал.
- Что они для народа сделали? Одну буржуазию уничтожили, а народили новую бюрократию.
Я ушам своим не верила. Здесь, в центре наркомпроса - главного источника коммунистической пропаганды, - комсомолец проповедовал такую "ересь", разводил контрреволюцию. Каждую минуту юношу могли арестовать, приговорить к расстрелу. Но, казалось, ему было все равно.
- Что им благополучие и счастье народа? - продолжал юноша. - Везде горе. Видели женщину с двумя детьми? Она уже раз десять здесь была. Вдова с шестью детьми. Один из них идиотик. Она не может идти на работу и оставлять детей одних, а их ни в один детдом не принимают... Иногда думаю: плюну на все, уйду, будь что будет! Может быть, вы...
Но в эту минуту дверь из кабинета замнаркома отворилась, и, почтительно изогнувшись, в приемную проскользнул маленький смуглый человечек с длинными волосами и громадным портфелем под мышкой.
Послышался звонок. Юноша выпрямился, замер и, сильно тряхнув головой, словно отгоняя назойливые мысли, вошел в кабинет. Он почти тотчас же вышел и схватил телефонную трубку.
- Гараж? Товарищу Эпштейну машину! Срочно! Пожалуйста! - он указал мне на дверь кабинета. - Не более семи минут! Замнарком спешит на заседание.
Мне больше не пришлось говорить с юношей. Люди входили, выходили, приносили бумаги из других отделов для подписи. Секретарь был всегда занят. Только один раз мне пришлось с ним быть наедине несколько минут.
- Я хотел бы поговорить с вами, - сказал мне юноша.
- Очень рада, только боюсь, не могу сегодня: я уезжаю в деревню, но я опять приеду через неделю.
Я думала о нем по дороге домой, и мне жалко было, что мне не пришлось с ним поговорить. Мне казалось, по выражению его лица, его грустных глаз, дрожащему голосу, что ему было тяжело и что что-то тяжким бременем лежало на его душе. Но мне не суждено было узнать его тайну.
