В 1875 году, будучи премьер-министром, Дизраэли обратился к своему близкому другу, барону Лайонелу де Ротшильду, с просьбой помочь британскому правительству приобрести 44 % акций Суэцкого канала[385]. Эта огромная сделка, ставшая начальным этапом прорыва Британской империи на Ближний Восток, была успешно осуществлена. Дорога в удаленные районы Азии оказалась открытой; разумеется, все территории, примыкающие к новым[386] морским воротам, стали теперь стратегическими целями первостепенной важности. В 1878 году, пообещав Оттоманской империи поддержку в период, когда та была занята жестоким подавлением болгар, Дизраэли превратил турецкий Кипр в британскую колонию. В это же время он предпринял завоевание Афганистана, надеясь таким образом отбросить продвигавшихся в Азию русских и еще более укрепить связь между Ближним и Дальним Востоком. Как уже отмечалось выше, ни один политический руководитель Великобритании не сделал так много, как Дизраэли, для «ориентализации» империи и, разумеется, для ее расширения.
Раздел колониальных «активов» в конце XIX века, затронувший практически все уголки планеты, стал возможным не [только] из-за выдающихся талантов Дизраэли и его коллег — руководителей других империалистических держав. Его настоящей причиной был огромный промышленный рывок всей Западной Европы. Все увеличивавшийся [экономический и технологический] разрыв между европейским и другими человеческими обществами сделал возможным быстрый империалистический захват мира. С 1875 года и до конца XIX столетия «северо-западный» мир завоевал около 25 миллионов квадратных километров — в придачу к территориям, которыми он владел раньше. В 1875 году под европейским контролем находилось лишь 10 % территории Африки; в 1890 году белые люди контролировали 90 % черного континента.
Материальное и технологическое неравенство сопровождалось ориенталистским дискурсом[387], становившимся год от года все более открытым и грубым. Если в конце XVIII столетия передовые мыслители полагали, что все люди равны, то в конце XIX века это представлялось вовсе не очевидным. Во всяком случае, тон задавали сторонники других концепций. Китайцы, индийцы, американские индейцы, черные африканцы и ближневосточные арабы считались людьми второго сорта по сравнению с белыми выходцами из Европы. Равенством между ними действительно не пахло: неевропейцы не располагали тяжелой артиллерией и быстроходными военными кораблями, равно как и удобными и эффективными железными дорогами. Кроме того, у них было очень мало образованных политиков и дипломатов, способных разъяснять их позиции и отстаивать их интересы. Неевропейцы оказались фактически безгласными как раз в эпоху, когда политический голос, средства информации и коммуникации между людьми начали играть все большую роль в быстро демократизирующемся индустриальном обществе Запада[388].
Арабские жители Палестины также стали совершенно «невидимыми». В новых программах и планах, появлявшихся один за другим начиная с середины XIX столетия, их почти не принимали в расчет. Проникновение Запада в Святую землю, пока что лишь «научное и духовное», к ним практически не адресовалось. Когда в 1834 году часть местных крестьян восстала против египетского завоевания, Запад отнесся к ним (отчасти из-за того, что восстание причинило неумышленный ущерб немусульманским жителям страны) как к дикому кровожадному сброду — и только[389].
Например, в 1865 году при Оксфордском университете был создан «Фонд исследования Палестины» („Palestine Exploration Fund“)[390]. Хотя в перечне задач фонда числились и антропологические исследования, его основные усилия были открыто сосредоточены в области изучения прошлого страны и ее физической географии. Мотивация этого крупнейшего начинания была двоякой: с одной стороны, тяга к святости, питаемой древней историей, с другой — прозаическая потребность в колониальной картографии. Интерес к нынешнему населению страны отходил на третий или даже четвертый план. Неудивительно, что королева Виктория немедленно взяла «Фонд» под свое покровительство, а вслед за ней его поддержали Монтефиоре и многие другие[391].
Как подчеркивает Джон Джеймс Москроп (John James Moscrop), написавший историю «Фонда», скрупулезные научные исследования сочетались в его работе с выполнением военно-стратегических задач, причем оба направления деятельности направлялись априорной уверенностью в том, что Британии предстоит завладеть Палестиной[392]. Массивную поддержку «Фонд» получал, среди прочего, из-за постоянного колониального соперничества между Британией и Францией, а также ввиду огромного интереса ко всему, что имело отношение к Суэцкому каналу. Так или иначе, к 1890 году «Фонд» внес значительный вклад в изучение географии и топографии Палестины. Многие члены «Фонда» были сотрудниками британской разведывательной службы, основные усилия которой сосредоточивались на первом этапе, то есть до приобретения канала в 1875 году, на изучении Синайской пустыни. Среди картографов «Фонда» значился, совершенно не случайно, знаменитый Томас Э. Лоуренс[393], впоследствии, как известно, нежно полюбивший золотые пески Аравии.
Не только пустыня представлялась британским первопроходцам безлюдным пространством. Палестина за пределами святых мест также рассматривалась ими как оставленная населением территория, с нетерпением ожидающая прихода западных христиан, которые спасут ее от долгого запустения.
Неудивительно, что в таком морально-политическом климате широкая британская публика рассматривала колонизацию Палестины как в высшей степени естественный шаг. Однако Святая земля еще не принадлежала Соединенному Королевству — она была частью хрупкой Оттоманской империи. Поэтому когда в 80-е годы XIX века, вследствие еврейских погромов в России, началась, пусть в ничтожном масштабе, эмиграция еврейских поселенцев в Палестину, в Британии у нее немедленно нашлись сторонники. До этого христианские милленаристские фантазии Шефтсбери, равно как и иудейские религиозные мечты Монтефиоре, были совершенно бесплодными ввиду отсутствия человеческих субъектов, готовых их «одушевить». Евреи Британии, Франции, Германии или Италии находились на той или иной стадии культурного врастания в свои страны, поэтому идея перебраться в «страну праотцев», иными словами, на далекую периферию «культурного» мира, представлялась им совершенно неприемлемой. Однако теперь, в новых условиях, начал постепенно образовываться реальный базис для осуществления этих фантазий.
Подъем местного протонационализма в западных регионах Российской империи, включавших еврейскую «зону оседлости», создавал все возрастающее давление на огромную массу людей, говоривших на идиш. Обособленность этой большой религиозно-культурно-языковой общины порождала вспышки нетерпимости у соседей; царизм охотно эксплуатировал эту нетерпимость, умело превращая ее в открытый и агрессивный антисемитизм. Кроме того, происходивший в это время быстрый рост численности еврейского населения, не имевшего возможности перебраться через «черту оседлости», резко ухудшил экономическое положение еврейского социума; его жизненные условия стали совершенно невыносимыми. Под влиянием погромов, начавшихся в 1881 году[394] и продолжавшихся с перерывами вплоть до революции 1905 года[395], началась массовая эмиграция евреев на Запад. По существующим оценкам, до начала Первой мировой войны Российскую империю покинуло около двух с половиной миллионов евреев. Многочисленные еврейские эмигранты стучались в двери государств Центральной и Западной Европы; добрались они и до американского континента. Усиление юдофобских настроений в ряде европейских государств напрямую связано со значимой еврейской эмиграцией. Она же «ответственна» за создание первых новых еврейских поселений в Палестине, равно как и за возникновение сионистской идеи и сионистского движения.
Эмиграция из Российской империи (а также из Румынии) вызвала нешуточную озабоченность многих еврейских организаций в Центральной и Западной Европе. Опасение, что прибытие на Запад большого числа «восточных» евреев приведет к усилению антисемитизма, побудило западных еврейских лидеров задуматься о том, каким образом можно было бы помочь «чужим» эмигрантам, одновременно избавившись от них. Однако в то время как еврейская община Гамбурга всеми возможными способами направляла эмигрантов в местный порт с тем, чтобы они продолжили свой путь напрямую в Соединенные Штаты, богатые общины Франции и Британии, стремясь решить проблемы, порождаемые огромным наплывом беженцев, искали для них какие-то иные маршруты. Барон Морис де Гирш (Hirsch), например, взявшись за это нелегкое дело, помог создать для беженцев поселения в Аргентине[396]. Барон Эдмонд де Ротшильд сделал то же самое в Палестине. Оба эти поселенческих предприятия, никоим образом не имевшие национального характера, быстро хирели, так что постоянно требовались новые денежные вливания, чтобы удерживать их на плаву.
