Затем его нарушил лорд Морли, которому в 1914 году исполнилось семьдесят шесть лет (умер он в 1923 году). Это был английский либерал старого закала. Он написал биографии Вольтера, Руссо, Кромвеля и собственного патрона – Гладстона…
Написал Морли и двухтомную «Жизнь Кобдена». Фабрикант Ричард Кобден – убеждённый сторонник фритредерства (свободы торговли) – был своеобразным политическим деятелем середины XIX века. Он выступал против Крымской войны, против владения Гибралтаром, морское владычество Англии считал узурпацией, а господство над Индией – авантюрой… В качестве первого шага к международному разоружению Кобден требовал одностороннего уменьшения британской армии и флота.
Сам Морли, будучи статс-секретарём по делам Индии, взглядов своего героя не разделял и подавлял индийское освободительное движение жестоко. Но чего у него, как и у Кобдена, нельзя было отнять, так это любви к Англии как к государству англичан, а не филиалу конторы дяди Сэма и Ротшильдов.
Морли числили в прогерманцах, но он был всего лишь пробританцем, который понимал, что хорошие отношения с немцами – в интересах англичан.
Вот этот лорд Морли и высказался против войны с Рейхом. Его поддержали ещё десять членов кабинета. Ллойд Джордж с несколькими министрами якобы колебались. С Греем были только премьер Асквит, Холден и Черчилль.
Конфуз?
Исторический момент?
Нет, читатель, – спектакль.
Хотя и без публики – друг перед другом.
Пару лет назад, во время Агадирского кризиса, в том же кабинете Асквита соотношение было обратным: на стороне мира с Германией оказалось три человека, включая всё того же Морли. И тут вдруг такая метаморфоза! А ведь и тот кризис был чреват для Англии войной.
Более того, тогда именно жёсткая публичная позиция Англии в отношении Германии сдержала развитие конфликта и перевела его в чисто политическую фазу.
На этот раз угроза выступить против Германии наверняка обеспечивала бы тот же эффект. То есть, не давая «карт-бланш» Грею на жёсткую публичную антигерманскую позицию, несогласные с ним министры приближали европейскую войну, а не отдаляли её. Если же Англия объявила бы себя вначале нейтральной, это лишь оттянуло бы её выступление в поддержку франко-русской Антанты. Правда, Морли требовал вообще мира с Германией.
Для большинства же в либеральном кабинете «колебания» и «пацифизм» были играми джентльменов. Лишний раз это невольно подтвердил сам Грей, ни в какую отставку не подавший. Развитие событий было ясно до очевидности. Проявить свою позицию открыто Англии надо было тогда, когда не было бы обратного хода у России.
Было ясно и другое. Германия, идя на войну, фактически шла против всей Европы (её союз с Австро-Венгрией общей картины не менял). Успех Германии мог быть обеспечен лишь быстрым и эффективным ударом по Франции через Люксембург и «угол» Бельгии. Так что нарушение нейтралитета Бельгии Германией в случае войны было предрешено заранее, и этого не мог не понимать любой мало-мальски компетентный не то что военный, но и политик. Про себя все это и понимали, кроме, разве что, бельгийского короля Альберта.
Русский военный агент во Франции полковник Лазарев ещё в 1906 году предлагал план действий французской армии против возможного наступления немцев по левому берегу Мааса, через Бельгию. Французский генштаб отнёсся к идее пренебрежительно, но вышло так, как предугадывал Лазарев. Правда, для французов не было пророка и в своём отечестве, потому что возможность наступления немцев через Бельгию учитывалась и в отвергнутом ими плане француза Мишеля.
Почему же французский республиканский Генштаб поступал здесь как адмирал Нельсон, смотревший на то, чего не желал видеть, прикладывая подзорную трубу к выбитому глазу? Не потому ли, что так же поступал и британский имперский Генштаб?
КАК фактор Бельгии влиял на Англию? Простой взгляд на карту показывает, что обладание бельгийским побережьем вроде бы сразу давало Германии стратегические выгоды: от Бельгии до Англии через море рукой подать. Но – через море. И гробить флот в попытках высадиться в Англии кайзер, конечно, не стал бы.
Впоследствии Ллойд Джордж бросил хлёсткую фразу о том, что, мол, пока речь шла о Сербии, девяносто девять сотых английского народа было против войны, а когда речь зашла о Бельгии, девяносто девять сотых английского народа пожелали-де воевать.
Язык у записного парламентского «льва» был подвешен как надо, но стóит ли принимать подобную болтовню всерьёз?
Во-первых, любой народ – сам по себе – всегда и везде склонен в массе своей к миру, в чём глубоко прав. А, во-вторых, проход немцев через Бельгию безопасности Англии, по существу, не угрожал.
Зато как формальный повод для вступления Англии в войну годился.
Сэр Эдуард спокойно выжидал неизбежного хода событий, тем временем ежедневно «уговаривая» упрямых-де «пацифистов» и князя Лихновски. Но 29 июля, во время второй уже за этот день встречи с послом Германии, Грей наконец заявил, что «британское правительство желает поддерживать прежнюю дружбу с Германией» только до тех пор, пока последняя не трогает Франции.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Заметим, что ко времени беседы Грея с Лихновски в Петербурге день завершился – сказывалась разница во времени. Грей имел свежие новости от Бьюкенена и знал, что Россия фактически уже мобилизуется и её конфликт с Германией предрешён. Поэтому он так резко и изменил тон, заявляя, что Англия примкнёт к Франции.
Лихновски смог лишь изумлённо спросить:
– То есть как?
– Если вы втянетесь в конфликт с Францией, мы будем вынуждены принять срочные решения и не сможем остаться в стороне.
Как видим, сэр Эдуард, в чью «государственную мудрость, внутреннюю честность и благородство» был прямо-таки влюблён русский кадет Милюков, сопротивление «пацифистов» внутри английского кабинета помехой не считал и гнул свою линию в полной уверенности, что всё будет так, как нужно тем, кому это нужно…
Потрясённый Лихновски отбил экстренную депешу в Берлин. Вильгельм, прочтя её, отреагировал на удивление прозорливо, надписав на лондонской телеграмме посла: «Англия открывает свои карты в момент, когда она сочла, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении! Низкая торгашеская сволочь, старалась обманывать нас обедами и речами. Грубым обманом являются адресованные мне слова короля в разговоре с Генрихом. Грей определённо знает, что стоит ему только произнести одно серьёзное предостерегающее слово в Париже и в Петербурге и порекомендовать им нейтралитет, и оба тотчас притихнут. Но он остерегается вымолвить это слово и вместо этого угрожает нам. Мерзкий сукин сын!».
Это было написано ещё до петербургского ультиматума Пурталеса, так что даже за два дня до первого объявления военных действий кайзер действительно был склонен не начинать войну, как и Николай (лично он) в Петербурге.
1 августа 1917 года пока ещё не стало рубежным днём между миром и войной. Но оборвать последние нити мира между Берлином и Петербургом было необходимо многим в Париже, в Лондоне, но особенно – за океаном. Уже паутинные, российско-германские связи всё ещё держали европейский мир, ненужный теперь в Европе никому, кроме её народов.
Да ещё, пожалуй, Российской державе и Германскому рейху…
1 августа истончившиеся нити лопнули. Франция получила возможность сказать, что она-де идёт на войну из-за союзной России, которой-де объявила войну Германия…
Германия же пошла вперёд на Францию, зацепив при этом Бельгию. Повод для Англии возник…
Сэру Грею осталось на утреннем заседании кабинета 4 августа только развести руками: мол, обстоятельства диктуют… И кабинет уже дружно проголосовал за войну. Последовательными до конца оказались двое: лорд Морли и единственный лейбористский министр Джон Бернс. Они подали в отставку.
Хотя позднее, в 1927 году, после смерти лорда, был опубликован его «Меморандум об отставке Морли». Из него стало ясно, что Морли ушёл больше из-за того, чтобы не мешать своим пацифистским прошлым военному кабинету. Выяснилось из посмертного меморандума и другое: то, насколько плохо были осведомлены о контактах генштабов Антанты даже английские министры, если они получали лишь официальную информацию.
В тот же день Грей произнёс речь в палате общин:
– Европейский мир не может быть сохранён, ибо некоторые страны стремились к войне. Франция вступила в войну, выполняя долг чести. Мы же ни перед кем ни обязаны, кроме Бога и собственных принципов. Мы свободны в выборе нашего курса. Однако французское побережье беззащитно. Нейтралитет Бельгии вот-вот будет попран. Можем ли мы стоять спокойно в стороне и наблюдать за совершением гнуснейшего преступления, навеки запятнавшего позором страницы истории, и превратиться таким образом в соучастника во грехе?
