В создавшейся ситуации в Стамбуле решили оказать предпочтение мехтулинскому владетелю Ахмед-хану, сыгравшему важную роль в Аймакинском и в Андалалских сражениях три года назад. Специальным фирманом султана Махмуда в конце 1744 г. он был признан шамхалом Дагестана[764] с присвоением чина Силахшора[765] (генерального инспектора турецкой армии. – Н. С.), но с тем условием, что в подходящий момент он примет участие в восстановлении на престоле «законного» отпрыска Сефевид-ской династии. Одновременно для подкупа других представителей местной знати была выделена значительная сумма денег, в том числе: 100 «мешков» (1 «мешок» = 500 куруш) – сыну Сурхая Магомед-хану, б – Сурхаю, 20 – старшинам Джары и Талы, б – Мухаммед-беку сынуАли-бекаи 8 «мешков» – Малладжу.[766] Кроме них, уцмию Ахмед-хану – 2 тысячи куруш, аварскому нуцалу Магомед-хану и его родственникам – богатые подарки.[767]
Однако, не получая реальной помощи от Порты, горские владетели и старшины не откликнулись на ее посулы. Высланные им деньги были перехвачены иранским командующим в Гяндже Хаджи-ханом, а отправленные в сторону Ширвана турецкие войска разгромлены на реке Арагви грузинским царем Ираклием. «Итак вся безрассудно возложенная надежда на дагестанцов ныне с чувствительным уроном исчезла, – сообщили Вешнякову османские министры, – и зачинщик сего дела, зомовой Ибрагим Ага…яко изменник Порте Ерзерумским пашею Хамал-Оглу казнен за то, что ложно уверял Порту, будто генерально дагестанцы со усердием готовы были на желания Ея склониться, и животы свои за оную положить, но вопреки того оные Порте добра не желают и только деньги и подарки, бездумно им представляемые, выманивают, а после ей же насмехаются».[768]
Уместно отметить, что такая политика Порты в отношении Дагестана не стала препятствием на пути очередного нашествия Надир-шаха. Последний (четвертый) поход Надира, предпринятый в плоскостные районы, угрожал не только дагестанцам, но и южным границам России. Предупреждая своевременно об этой опасности, В.В. Братищев предлагал предпринять «при Кизляре крепчайшие осторожные меры и содержать эндиреевских и аксаевских владельцев в порядочном состоянии».[769] Между тем неоднократные обращения кизлярского коменданта В.Е. Оболенского к астраханскому губернатору В.Н. Татищеву о необходимости прислать новые подкрепления остались без последствий. Малочисленность кизлярского гарнизона сковывала действия местного командования, что определило непоследовательность внешнеполитической ориентации отдельных владетелей и старшин.
Пользуясь этим, Надир-шах предпринял ряд военных и дипломатических акций, стараясь прервать процесс укрепления пророссийской ориентации населения Дагестана и вынудить горцев подчиниться себе. Несмотря на зимнюю пору, б января 1745 г. со значительными силами он выступил из Дербента. В течение нескольких дней аулы Карабудахкент, Губден, Отемыш и Бойнак были разрушены, их жители уничтожены или репрессированы, а 100 тыс. голов скота доставлено в иранский лагерь, чему «шах персидский стал очень рад».[770] Окрыленный этим успехом, шах задумал повторить карательную экспедицию на Сулак, Табасаран, Куру и Кайтаг, чтобы «разорить все, что только было возможно и что уцелело от предшествующих его походов».[771] Но, как и следовало ожидать, в обстановке подъема освободительной борьбы и дальнейшего сближения Дагестана с Россией эти попытки были обречены на провал. Укрепившись в заранее подготовленных местах, горцы нанесли захватчикам очередное поражение. Попытки подкупа местных владетелей и провоцирования их против России имели тот же финал.
Оказавшись в политической изоляции, шах пытался укрепить свои позиции сменой своих ставленников. Из-за подозрений в тайной измене он лишил шамхальского титула Хасбулата, утвердив на его место Эльдара, но тот оказался политическим банкротом ввиду недовольства своих подданных и стал искать возможность перейти под покровительство России. «Но сей (Эльдар. – Н. С.) подвержен был опасности, – пишет о нем Лерх, – ибо говорили, что лишь только персияне отсюда удалятся, то он будет татарами (кумыками. – Н. С.) убит; чего ради, оставив Тарку, поехал он к нам».[772] Не дало ожидаемого эффекта и назначение уцмием Кайтага кубинского владетеля Гусейн Али-хана. Касаясь бесперспективности этого назначения, Лерх подчеркивает, что прежний уцмий Ахмед-хан, которому исполнилось около 80 лет, «находился в беспрестанных спорах» с шахским ставленником и изгнал бы его немедленно, «когда бы только персияне оттуда удалилися, потому что он гораздо его сильнее».[773]
Одновременно шах пытался продлить свое пребывание в Дагестане путем укрепления Дербента, куда он перенес ставку в январе 1745 г., но фактически вынужден был признать банкротство своей политики и возрастающее влияние политики Петербурга. Так, обращаясь однажды к захваченным в плен горским старшинами, он заявил: «Бездельники вы, когда я к вам в Дагестанию прибуду, тогда вы мне верными себя показываете, почитаете меня хуже бабы, разве вы не видите андре-евцев и аксаевцев, что живут они у российской Государыни в подданстве, однако верности своей не нарушают и почитают ее, а вам разве кроме моего владения разорить некого, а ежели жилище разорять а оттого себе добычи и славу получать, то пойдите де на мое место и разоряйте… Кабарду и Калмык»[774](подданных России. – Н. С.).
Таким образом, несмотря на все старания, Надиру и на сей раз не удалось ни покорить народы Дагестана, ни восстановить их против России. Наоборот, желая избавиться от иранского гнета, они охотно переходили под ее покровительство. Касаясь настроения жителей Дагестана и других областей Кавказа, оказавшихся под ярмом иранского владычества, В.В. Братищев особо подчеркивал: «Здешний народ всякого звания с вожделенною радостию пришествия российских сил ожидает в уповании, яко б тем способом от тиранских надыровых рук единожды избавиться».[775] Пограничные российские власти также доносили, что «усиление российских войск в Кизляре даст возможность склонить горские народы к России».[776]
Учитывая значение Дагестана в своей восточной политике и стремление его народов избавиться от иранского гнета, с начала 1745 г. царское правительство осуществило ряд мер для усиления здесь своего влияния. Взамен безынициативного астраханского губернатора В.Н. Татищева сюда был направлен опытный в обращении с горскими народами князь В.В. Долгорукий с устным предписанием привести их в подданство России. Для дипломатического давления на шаха в Дербент отправился искусный в восточных делах дипломат М.М. Голицын. Для усиления российского командования в феврале 1745 г. в качестве командующего войсками в Кизляр был возвращен опытный во взаимоотношениях с кавказскими горцами сподвижник Петра I генерал-майор Д.Ф. Еропкин[777]. В создавшихся условиях правительство сочло целесообразным вновь «ввести в жилище андреевския и аксайския войска тайно». С этой целью из Астрахани в Кизляр были переведены б драгунских полков, 2 пехотных полка и 1 драгунская рота.[778]
Влияние России усиливалось и тем, что часть российских войск, находившихся в Кизляре, вместе с гребенскими и терскими казаками была расквартирована по р. Койсу для наблюдения за передвижением иранской армии. Шаги, предпринятые Петербургом, способствовали стабилизации положения и позитивно сказались на настроении местного населения, укрепляя его готовность к борьбе против шахских карателей.
Это же способствовало тому, что четвертый поход Надир-шаха, как и предыдущие три похода (1734,1735,1741 г.), закончился полным провалом. «Многократные кровавые походы в Дагестан шаха Надира для наказания непокорных владетелей и горцев, – писал Неверовский, – только на время смиряли хищных лезгин. – Когда же в 1741 г. шах Надир в походе своем на Аварию потерпел поражение при Чохе, в Андалалском обществе, и принужден был отступить в Кази-Кумух, тогда власть персиян на Кавказе была сильно потрясена, и страх, внушенный Надиром, начал исчезать. Во время последнего похода Надира в 1744 г. уже немного владетелей являлись к шаху с покорностью».[779]
В марте 1745 г., не добившись своих целей и на этот раз, потеряв большую часть вновь укомплектованной армии, Надир-шах отступил в глубь Ирана, надеясь взять реванш в продолжении войны с Османской империей.[780] «Победитель Великого Могола, – пишет Соловьев, – не мог ничего сделать лезгинцам и с радостью должен был схватиться за предлог окончить тяжкую и бесславную борьбу, начавши новую войну, более легкую и выгодную».[781]
