стояли жестокие; верст сорок не доезжая до Белокаменной, Соллогуб оставил свой багаж на станции, а сам в легких санках пустился в Москву. Приехав в Москву, он обнаружил, что из всей обуви при нем лишь одни валенки. Тогда он решил послать слугу за сапогами к своему брату Сергею Голицыну (в свете его звали Фирсом). Фирс Голицын, известный шутник и сумасброд, сказал слуге, что он не тот Голицын, который должен дать сапоги. А настоящий Голицын живет на Тверской, в большом казенном доме.
Откуда слуге было знать все подробности о столь многочисленном роде Голицыных! Поверив сказанному, он отправился на Тверскую за сапогами. Что же было дальше?
«В то время Москвой управлял, в Москве царствовал, если можно так выразиться, князь Дмитрий Владимирович Голицын, один из важнейших в то время сановников в России. Это был в полном смысле настоящий русский вельможа, благосклонный, приветливый и в то же время недоступный. Только люди, стоящие на самой вершине, умеют соединять эти совершенно разнородные правила. Москва обожала своего генерал‑губернатора и в то же время трепетала перед ним. К этому‑то всесильному и надоумил Фирс послать моего человека. Тот, только что взятый от сохи парень, очень спокойно отправился в генерал‑губернаторский дом и, нисколько не озадаченный видом множества служителей, военных чинов и так далее, велел доложить Голицыну, что ему нужно его видеть (Фирс строго‑настрого приказал ему требовать – видеть самого князя). К немалому удивлению присутствующих (я, впрочем, забыл сказать, что мой посланный объявил, что он пришел от графа Соллогуба и что Голицын был с моим отцом в лучших отношениях), – итак, к немалому удивлению присутствующих, Голицын сам к нему вышел в переднюю.
– Что надо? – спросил генерал‑губернатор. – Ты от графа?
– Никак нет, ваше благородие, – ответил мой посланный, – от ихнего сыночка, графа Владимира Александровича.
Голицын посмотрел на него с крайним изумлением.
– Да что нужно? – повторил он еще раз.
– Очень приказали вам кланяться, ваше благородие, и просят одолжить им на сегодняшний день пару сапог!
Голицын до того удивился, что даже не рассердился, даже не рассмеялся, а приказал своему камердинеру провести моего дурака в свою уборную или свою гардеробную и позволить ему выбрать там пару сапог. Надо заметить, что Голицын был мал ростом, сухощав и имел крошечные ноги и руки; увидав целую шеренгу сапог, мой человек похвалил товар, но с сожалением заметил, что «эти сапоги на нас не полезут». Камердинер генерал‑губернатора с ругательствами его прогнал.
Надо вспомнить время, в которое это происходило, то глубокое уважение, почти подобострастие, с которым вообще обходились с людьми высокопоставленными, чтобы отдать себе отчет, до чего была неприлична выходка моего двоюродного брата. Возвратясь домой, слуга как сумел рассказал о случившемся. Все объяснилось. Я в тот же день ездил к генерал‑губернатору извиниться, разумеется, всю беду свалив на ни в чем не виноватого слугу».
В этом рассказе выражено многое. И отношение московского света к Голицыну, в котором мало было от подобострастия. А больше понимания того, что градоначальник – вполне нормальный человек. И подтверждение того, что к Голицыну мог зайти любой, вне зависимости от достатка и знатности.
В 1843 г. Голицын все чаще стал испытывать боли. Обращение в основанные при его горячем усердии больницы не помогло. Российские врачи не смогли определить причину недомогания, и Голицын выехал на лечение в Париж. Там и был поставлен ему тяжелый, неизлечимый диагноз.
Перенеся две операции, он скончался, не приходя в сознание, 27 марта 1844 г. Странная смерть – не в Москве, за которую дрался он и которой отдал четверть века своей жизни, а в Париже, и не от вражеской пули или от старой раны, а на операционном столе под скальпелем французского (!) хирурга.
Везли тело Голицына в Москву по тому же пути, который он когда‑то прошел со своей конницей. Мимо Красного, через Бородино и Можайск. Когда доставили его в Можайск, мгновенно собрался народ, выпряг лошадей, и дальше Голицына везли на себе.
17 мая 1844 г. Голицына привезли в Москву. Народ уже ждал у Поклонной горы. Гроб сняли с дорожного экипажа и поставили на черный катафалк. Чем ближе к сердцу Москвы он приближался, тем больше и больше валил народ поклониться своему градоначальнику. Лошадей выпрягли, а вместо них встали простые москвичи. Ямщики несли факелы. Народу было столько, что на Дорогомиловском мосту пришлось ставить полицейское оцепление.
18 мая гроб поставили в церкви Благовещения на Тверской улице. Здесь его отпевало московское духовенство во главе с митрополитом Филаретом, верным сподвижником князя в богоугодных делах. Днем и ночью около гроба Голицына стояли кирасиры полка, шефом которого он был долгие годы. Это император своей высочайшей волей прислал их из Петербурга.
19 мая из храма Благовещения Голицына повезли в последний путь, на Донское кладбище. День выдался дождливый, словно само московское небо оплакивало светлейшего князя. Когда процессия двигалась мимо особняка генерал‑губернатора, траурный поезд остановился. Двадцать пять лет входил на порог этого дома князь Голицын, «барич, вельможа, преблагороднейший и предобрейший человек, умноживший радость и веселие чваных москвичей», как оценивали его современники, человек «редких дарований, мужества и благоразумия».
На кладбище траурную процессию сопровождало до ста тысяч человек. Люди с непокрытыми головами крестились и кланялись своему генерал‑губернатору. Впереди процессии шел взвод жандармов, за ними, за домоправителем и прислугой вели лошадь покойного в парадном уборе. Затем несли княжеский герб, за ним шли московские ямщики, цеховые ремесленники, мещане, купечество, дворяне и туча московских чиновников, «никому из которых власть его не была тяжела, из которых никто по совести не мог оскорбить блаженной памяти покойного». Похоронили Голицына в семейном склепе кладбища Донского монастыря – церкви Михаила Архангела.
Иная атмосфера царила в Тверском казенном доме в период пребывания в нем Арсения Андреевича Закревского, московского генерал‑губернатора в 1848–1859 гг. Закревский, по мысли Николая I, должен был привести в чувство вечно недовольную Москву, которую распустил своей мягкостью прежний градоначальник, князь А.Г. Щербатов. С 1827 г., когда старая столица в отчете Третьего отделения была названа оплотом всех недовольных, мало что изменилось. Государь Николай Павлович дал Закревскому карт‑бланш, причем и в прямом, и в переносном смысле. «Меня обвиняют в суровости и несправедливости по управлению Москвою, но никто не знает инструкции, которую мне дал император Николай, видевший во всем признаки революции. Он снабдил меня бланками, которые я возвратил в целости. Такое было тогда время и воля императора, и суровым быть мне, по виду, было необходимо», – вспоминал сам Закревский.
Новый московский градоначальник был из той породы людей, энтузиазм
