тысяч человек.
Голицын объявил настоящую войну холере, проявив при этом качества прирожденного стратега и тактика. Каждый день в казенном доме на Тверской заседал своеобразный Военный совет – специальная комиссия по борьбе с эпидемией. Градоначальник окружил Москву карантинами и заставами. У Голицына в Москву даже мышь не могла проскочить, не говоря о людях. Сам Пушкин не мог прорваться в Москву, к своей Натали. Направляясь из Болдина в Москву и застряв по причине холерного карантина на почтовой станции Плотава, 1 декабря 1830 г. поэт шлет в Москву Гончаровой просьбу: «Я задержан в карантине в Плотаве: меня не пропускают, потому что я еду на перекладной; ибо карета моя сломалась. Умоляю вас сообщить о моем печальном положении князю Дмитрию Голицыну – и просить его употребить все свое влияние для разрешения мне въезда в Москву… Или же пришлите мне карету или коляску в Плотавский карантин на мое имя». С колясками тоже были проблемы – Голицын приказал окуривать каждую коляску, въезжавшую в Москву.
Голицын организовал своеобразное народное ополчение. Сотни москвичей, среди них студенты закрытого на время карантина Московского университета, явились добровольцами на борьбу с болезнью, работали в больницах и госпиталях.
Один в поле не воин, гласит народная мудрость. А потому Голицын собрал у себя и тех уважаемых горожан, что не покинули Москвы, призвав их стать подвижниками и взять под свое попечение и надзор разные районы Москвы. Каждый надзиратель имел право открывать больничные и карантинные бараки, бани, пункты питания, караульные помещения, места захоронения, принимать пожертвования деньгами, вещами и лекарствами. Среди попечителей были и те, кто воевал с Голицыным бок о бок. Например, генерал‑майор и бывший партизан Денис Давыдов, принявший на себя должность надзирателя над двадцатью участками в Московском уезде, вследствие чего число заболеваний на подведомственной ему территории резко пошло на спад. Голицын призывал брать пример с Давыдова.
Как и в 1812 г., в 1830 г. Москве пришла на помощь вся Россия. Достаточно сказать, что в Первопрестольную приехал сам император. Причем за несколько дней до этого, 26 сентября 1812 г., он написал Голицыну: «С сердечным соболезнованием получил я ваше печальное известие. Уведомляйте меня с эстафетами о ходе болезни. От ваших известий будет зависеть мой отъезд. Я приеду делить с вами опасности и труды. Преданность в волю Божию! Я одобряю все ваши меры. Поблагодарите от меня тех, кои помогают вам своими трудами. Я надеюсь всего более теперь на их усердие».
Но 29 сентября 1830 г. Николай уже был в Москве. О том, как встретились царь и градоначальник, сохранилось занятное свидетельство Александра Булгакова: «Государь изволил прибыть 29‑го сентября в 10 часов утра и вышел из коляски прямо в наместнический дом на Тверской. Люди бросились было докладывать князю Дмитрию Владимировичу, но Государь запретил говорить, а только приказал проводить себя прямо к князю, который, встав только что с постели, перед зеркалом чистил себе рот, в халате своем золотом. Государь тихонько к нему подкрался. Можно себе представить удивление князя, увидя в зеркале лицо Государя, тогда как он еще накануне имел от его величества приказание письменное посылать всякий день куриеров! Князь, не доверяя близорукому своему зрению, обернулся и увидел стоящего перед собою императора. Замешательство его было еще более умножено страхом: что должен был Государь подумать, найдя наместника своего в столь смутное время в 10 часов еще не одетого! Но милосердный Николай, обняв его, начал разговор сими словами: «J’espre, mon Prince, que tout le monde Moscou se porte aussi bien que vous» [9]. Потом, запретя князю одеваться наскоро, сел возле него и более получаса говорил о вещах самонужнейших, изъявляя благоволение свое за содействие, оказанное князю высшим и низшим классами: дворянства, купечества, медиков; одобрял взятые меры, кроме крестных ходов, находя, что прибегать должно к ним в самых крайностях и что они могут быть вредны по великому стечению народа в одно место».
Из приведенной цитаты следует, что Булгаков с некоторым сарказмом рисует образ Голицына – борца с холерой. Булгаков считал, что Голицын переоценил опасность эпидемии, что и вызвало приезд царя, упавшего как снег на голову московскому градоначальнику: «Конечно, князь Голицын предался с самого начала напрасному страху, который передал и в Петербург; надобно было поддержать написанное. После смертность, действительно, умножилась, но когда заставила Государя решиться ехать сюда, не было еще доказано, что точно умирали холерою, и самые сведения, ежедневно печатаемые о состоянии города, говорили глухо о умерших с признаками холеры».
Однако принятые Голицыным меры показали, что он отнюдь не преувеличил смертельную опасность и размеры эпидемии. Более того, в Москве, в отличие от других городов России, не случилось холерных бунтов. В Новгороде, например, в военных поселениях, произошли волнения. Солдаты взбунтовались под предлогом, что их хотят отравить. «Генералы, офицеры и лекаря были все перебиты с утонченной жестокостью. Император отправился туда и усмирил бунт с поразительным мужеством и хладнокровием. Но нельзя допускать, чтобы народ привыкал к бунтам, а бунтовщики – к появлению государя».
Неспокойно стало и в столице. В эпидемии обвинили врачей: «Времена стоят печальные. В Петербурге свирепствует эпидемия. Народ несколько раз начинал бунтовать. Ходили нелепые слухи. Утверждали, что лекаря отравляют население. Двое из них были убиты рассвирепевшей чернью. Государь явился среди бунтовщиков».
В Москве же такого не было, опять же благодаря Голицыну. Николай потому и приехал в Москву, предполагая, если появится необходимость, вновь лично успокаивать народ, так сказать, применять ручное управление страной. Но этого не потребовалось. Пробыв в Москве 10 дней, он уехал успокоенным и уверенным в скорой победе над холерой. При этом он вновь высоко оценил работу Голицына и всей его администрации. Вспоминаются слова Александра Герцена: «Князь Голицын, тогдашний генерал‑губернатор, человек слабый, но благородный, образованный и очень уважаемый, увлек московское общество, и все уладилось по‑домашнему, то есть без особенного вмешательства правительства».
В 1841 г. Голицын удостоился титула светлейшего князя с нисходящим потомством (Кутузов стал светлейшим в 1812 г.). Это была очень высокая оценка всего сделанного Голицыным для Москвы. Отныне к князю следовало обращаться не «ваше сиятельство», а «ваша светлость». Жаль, что Голицыну оставалось слышать эти слова всего три года.
Многие знавшие Голицына москвичи отмечали его открытость и демократизм, да еще и чувство юмора. Два раза в неделю он принимал просителей у себя на Тверской. Но даже в неурочные дни и часы можно было попасть к нему на прием. Граф Соллогуб рассказывает такую интересную историю. Как‑то в начале декабря по делам ехал он в Москву. Морозы
