Глава третья ШТУРМЫ, КОТОРЫХ НЕ БЫЛО
Ночь утяжелила бег времени. Пустынная площадь за окном, мощеная брусчаткой, была похожа на мешок. Горло мешка стянуто завязками, и карусельные маковки Василия Блаженного топорщились складками.
Поскребышев плотнее задернул кремовые портьеры.
Он уже дважды приоткрывал дверь в кабинет Хозяина, прислушиваясь к деревянной немоте тамбура.Ни звука. Ни шороха. Хозяин еще работает.
На третий раз, предупредительно подняв палец к озабоченному тишиной лицу - жест был послан мгновенно привставшему с места человеку, молодо круглеющие щеки которого едва заметно подрагивали, а глаза за оголенными стеклами очков источали напряженное ожидание неизвестного, - Поскребышев сунулся в пенальное пространство тамбура, по-прежнему хранившего казенное молчание. Закрепив на лице выражение сочувственного укора, слегка нажал ручку второй двери. Зеленоватое лезвие света от настольной лампы властно, отделило помощника от ожидающего, а их обоих от сидящего за столом. Поскребышев еле слышно кашлянул и бесшумно притворил дверь.
- Читает, - почти шепотом произнес он.
Человек в очках понимающе дрогнул щечками. Маленькие глаза его блестели даже сквозь запотевшие стекла очков, очень похожих на пенсне.
- Пишет, - заключил помощник, полагая, вероятно, процесс самого чтения недостаточно совершенным.
- Пишет! - завороженно кивая, повторил ожидающий.
У него возникло странное ощущение связанности рук, и он положил их на колени перед собой - свои маленькие, белые, чуть пухловатые руки. Теперь они будут на виду. Глазам все здесь было интересно и ново, а руки испытывали необъяснимую тревогу. Руки дрожали.
За стеной, укрытой дубовыми панелями, сидел Хозяин и что-то читал. Или писал. Как хорошо Поскребышеву, который всегда знает, что читает и что пишет Хозяин. А хорошо ли? Может, страшно? Нет, вряд ли. Привык. Все дело в привычке. Привычка многое делает для человека совершенно безразличным, не имеющим никакого значения. Никто не умирает от горя. К страху тоже привыкают. Это плохо. Страх необходимо постоянно заострять, не делая его при этом понятным и осязаемым. Поступками и мыслями людей управляют две вещи: страх и личный интерес. Идеология не играла и не может играть в жизни человека такой серьезной роли, какую ей приписывают. Но что за мысли возникают в голове, когда волнуются руки!..
Сталин читал, изредка аккуратно подчеркивая что-то в машинописной рукописи. На отдельных листах делал краткие записи. Это не были выписки из текста, потому что писал Сталин, не заглядывая в рукопись.
То, что он читал, скорее притягивало его внимание, чем отторгало, хотя верил он, видимо, не всему, а иногда даже недоуменно хмыкал и откладывал в сторону синий карандаш. Раскрывал одну из книг, стопкой лежавших справа от него, отыскивал нужную страницу и снова хмыкал. Теперь это означало удовлетворенность фактом или выводом, оказавшимся достоверным и для него неожиданным. Так или иначе, а вопросы почти всегда сходились с ответами. Ответы подтверждали обоснованность возникшей мысли, и мысль укладывалась угловатыми строчками на чистый лист.
Листы Сталин нумеровал и откладывал.
Равнодушный маятник накачивал темнотой ночные тени, однако, хозяин кабинета не смотрел на часы.Он читал рукопись книги академика Тарле "Наполеон". Вначале текст воспринимался привычно натянутым и наивным, а кое-что даже и раздражало. Что за фамилия - Держанто? Академик не подозревает о существовании дворянской приставки "де"? Сталин полистал книгу Фредерика Остина лондонского издания 1930 года "Дорога к славе" и быстро нашел что искал: д'Аржанто - так звали командующего австрийской армией, которому Наполеон Бонапарт дал первый бой у Монтенотте, выиграл его, а через два дня, разгромил австрийцев при Миллезимо. И почему гренадеры у Тарле одеты в трико поверх гетр? Как это может быть? Трико надевают балерины, гренадерам положены рейтузы. И не поверх гетр. Выше - не значит поверх. Это дурной перевод с французского. Но достаточно и русского языка, чтобы сообразить: гетры не носят под рейтузами, а тем более под трико.
Пустяк, положим, но из таких пустяков складывается недоверие к автору. В общем, поначалу неважно читалось. Слабенькой показалась книга о великом полководце и государственном деятеле, который стоил сотни таких академиков. Она и была слабенькой. Однако постепенно стала вырисовываться догадка, что ощущение простоты, которая хуже воровства, происходит у него, пожалуй, от каждодневной привычки думать о себе как бы в третьем лице. Вот и сейчас образ честолюбивого и коварного гения власти казался ему без затей списанным с товарища Сталина, что выглядело нарочито искусственным, фальшивым и даже дерзким.
Академик Тарле имеет смелость заявить, что Сталин - это Наполеон сегодня? Академик Тарле либо подтасовывает, либо тенденциозно подбирает факты в ущерб исторической правде. На что рассчитывает товарищ Тарле?
Однако стопка иных просмотренных книг о Франции 19 брюмера и Наполеоне Бонапарте убедила его в том, что выводы Тарле не противоречат фактам. А факты осторожный академик старался использовать только многократно подтвержденные другими источниками. Что и проверял Сталин. Среди прочих книг на столе у него лежали двухтомная монография английского историка Уильяма Слоуна "Новое жизнеописание Наполеона", обретшая за сегодняшний вечер множество закладок, книга Альбера Вандаля "Возвышение Бонапарта", подробнейшая беллетризованная биографии Наполеона, написанная Фридрихом Кирхейзеном, и даже книга "Женщины вокруг Наполеона". Впрочем, последнюю он так и не раскрыл.
Почерк его, несмотря на беглую угловатость, был свободно читаем, но только, наверно, Поскребышев смог бы прочесть фразу в сокращенном виде форма, которую не очень часто использовал Сталин, когда фиксировал для себя нечто, могущее иметь глубокие, но, как правило, непонятые современниками последствия. Например, такую: "Шт. Кр. б. тяж о. Сов."
За расшифровку этой записи Троцкий не пожалел бы снять сотни тысяч долларов со своего секретного счета в Нью-Йорке, открытого им на пару с Лениным еще в 1918 году, когда они не исключали поспешного бегства из России. Фраза гласила: "Штурм Кронштадта был тяжелой ошибкой Советской власти".
У Тухачевского руки по локоть в крови кронштадтских матросов. Этот скороспелый маршал залатит за медвежью услугу. И за варшавский заплатит. Хотя и будет думать, что платит по другому счету. Но "тяж. о. Сов." останется фактом, которого нельзя изменить.
"Почему мне не позволено плакать?" - Сталину захотелось вычеркнуть эти слова из рукописи Тарле. не нравилась фраза. Но он удержался. Ни к чему такая мелочность - пусть поплачет Наполеон. Сталину слеза не замутит взора. Зато против другой фразы, которой академик Тарле как бы подытоживал второй поход Бонапарта в Италию и второе поражение Австрии, он поставил тяжелый восклицательный знак: "Угрюмо молчали некоторые наиболее непримиримые якобинцы, удручены были роялисты".
Там непримиримые враги угрюмо молчали. Здесь неистово рукоплещут "отцу народов". Что гораздо хуже.
Теперь он чаще верил Тарле, чем сомневался. Правда, с французского академик переводил безобразно, улавливая зачастую только дословный смысл, тогда как остроумная фраза скрывала гораздо более глубокую, порой парадоксальную мысль. Об этом Сталин мог легко судить, сравнивая переводы с английских изданий, куда автор, может быть, и не заглядывал.
Но, как бы там ни было, он, видимо, не стремился подогнать образ великого полководца, вождя нации - под условный или безусловный лик судьбы самого Сталина, хотя так могло казаться и показалось вначале. Они исторически тождественны друг другу. И Тарле не мог не чувствовать этого.Если выразиться менее официально и более откровенно, то Сталин только сейчас по-настоящему открыл для себя Наполеона Бонапарта и тем самым словно заглянул в зеркало своей судьбы. Открылась почти безукоризненная историческая параллель: сходные события и факты, характеры, условия и обстоятельства. Одни и те же политические ходы, обещавшие поражение, но обернувшиеся победой.
Разумеется, Сталин не так наивен, чтобы поверять свои действия Наполеоном, который хотя и ошибался крайне редко, зато трагически. Это первое. Спустя почти полтора века многое развивается иными путями и по иным законам, неведомым Наполеону. И пусть это многое не отличает сколько-нибудь существенно методов борьбы за власть, а следовательно, мыслей и взглядов на сам предмет власти и на философию державной государственности, которая у Наполеона, верно, носила характер имперской, но тем не менее - на дворе уже 1936 год. Это второе. И, наконец, третье. За плечами у товарища Сталина не числится великих сражений, что бы там ни пели Безыменский с Долматовским. Или этот... Уткин. "Не твоим ли пышным бюстом Перекоп мы защищали?..". Так он написал. И назвал это - "Стихи красивой женщине" Авербах решил, что бюст Уткина достоин выдвижения на Сталинскую премию... Может, Ягода тоже не знает, что Перекоп мы не защищали, а штурмовали? Во всяком случае Авербах с Уткиным не делали ни того, ни другого.
