По страницам мерно двигались строки, не разделенные на слова, без неведомых в древности точек, запятых и прочих «препинаний».
— Смотрите, наш незнакомец заторопился!
Примерно с середины рукописи вместо устава начинается полуустав. Кряжистые, медленные уставные буквы сменяются наклоненными, ускоряющими бег полууставными.
Внезапно появляется новый почерк, через несколько страниц — снова старый; опять второй, опять первый…
Всюду, где один почерк сменяется другим, — большие пропуски: в четверть, а порою — в пол-листа.
— Не правда ли, господа, — спрашивает хозяин, — непонятное расточительство дорогого материала?
Болтин отозвался:
— Переписчик или автор спешил, и пришлось призвать помощника. Так в две руки и работали.
— Нет, это не авторы, а переписчики, только переписчики! — уверенно заявил Бантыш-Каменский. — Видно, вдвоем копировали более старую летопись, которую разобрали по листам. Один, переписывая свою долю, заканчивал на середине какой-нибудь страницы, а дальше текст уж продолжался на готовых листах второго переписчика. Получался разрыв, просвет.
— Наверное, время было дороже пергамена, — ухмыльнулся Мусин.
Последний, 173 лист тетради.
При желтом свете свечей красные буквы казались зловещебурыми.
Бантыш-Каменский прочитал торжественно, чуть нараспев, словно героическую оду или трагедию:
— «Радуется купец, прикуп сотворив, и кормчий, в отишье пристав, и странник, в отечество свое пришед, тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам, тако же и аз, худый, недостойный и многогрешный раб божий Лаврентий мних. Начал писать книги сии, называемые летописец князю великому Дмитрию Константиновичу, месяца генваря в 14-й и кончил месяца марта в 20-й в лето 6885 при благоверном и христолюбивом князе Дмитрии Константиновиче и при епископе нашем христолюбивом священном Дионисии Суздальском и Новгородском. И ныне господа отцы и братья, где описал или переписал или не дописал, чтите, исправливая бога ради, а не кляните, ибо книги ветшаны, а ум молод, не дошел…»
Бантыш закрыл пергаменную книгу. Болтин, неподвижный, грузный, уже подавленный смертельной болезнью, быстро заговорил:
— Все очень просто, господа. Автор — летописец представился сам: монах Лаврентий, «раб божий Лаврентий мних». Время написания: «6885 лето». По-нашему — 1377 год, стало быть[3]. Вторая половина XIV столетия, за 3 года до битвы на Куликовом поле и через 36 — после Ивана Калиты…
Бантыш заметил, что легко установить также место, где находился летописец, — княжество Суздальско-Нижегородское, в междуречье Волги и Оки. В те времена, он точно помнит, правили там князь Дмитрий Константинович и епископ Дионисий. Княжеская резиденция находилась в Нижнем Новгороде. Монах, писавший «книги сии князю Дмитрию Константиновичу», скорее всего, жил там же.
Итак, автор летописи — монах Лаврентий; написал ее в 1377 году в Нижнем Новгороде.
Мусин-Пушкин, искусный царедворец, заметил, что тогдашний великий князь московский Дмитрий Донской и московский митрополит в этой записи даже не названы, будто, кроме суздальско-нижегородского князя и епископа, нет никого на свете.
— Справедливо, справедливо, ваше сиятельство, — ответил Болтин. — Видно, Лаврентий и его подручный работали на своего князя или епископа. Поэтому и торопился наш инок: с 14 января по 20 марта — время небольшое для такой работы. Зимние дни кратки. Вечером и ночью писал при лампаде, да пришлось призвать подручного (имя коего, впрочем, Лаврентий не счел нужным назвать). Недаром, «дошед конца книгам», радовался, как удачливый купец и возвратившийся странник…
На минуту наступило молчание. В комнате было тепло от множества свечей, язычки пламени колебались, будто вели между собой таинственную неслышную беседу. Каждый из присутствующих по-своему увидал на миг давно минувшую зимнюю ночь конца XIV столетия: полутемную монастырскую келью, тень монаха на стене, тень гусиного пера на пергамене, заполняемом волшебными значками букв…
— Что же потом случилось с этой летописью и летописцами? — спросил Мусин-Пушкин.
Болтин помолчал еще немного и вздохнул.
— Все суета сует и всяческая суета… Возможно, князю Дмитрию Суздальскому и епископу Дионисию летопись, их восхваляющая, нужна была для каких-то честолюбивых замыслов…
И что же осталось в истории о сих честолюбцах? Дионисий отправился в Константинополь, чтобы получить от патриарха сан митрополита, — и получил. Возвращался, исполненный бог весть каких дерзких мечтаний, да на дороге был схвачен литовцами и умер в темнице. Еще раньше умер и князь Дмитрий Константинович. Им ли было спорить с Москвою, мощно возвысившейся после битвы на Куликовом поле?
В 1393 году, через шестнадцать лет после того как Лаврентий написал свой труд, сын Дмитрия Донского, князь Василий Дмитриевич легко присоединил к Москве и Суздаль и Нижний Новгород.
— Любопытно было б узнать, — сказал Мусин-Пушкин, — какова карьера Лаврентия? Видал ли он своими глазами торжество Москвы над его князьями?
— Не знаем и вряд ли узнаем когда-либо, — отвечал Болтин. — А впрочем, среди епископов или известных отцов церкви XIV и начала XV века мы его имени не видим: значит, в чинах, так сказать, монах не слишком преуспел.
— Кстати, — вставил Бантыш, — монах в последней записи жалуется, что «ум молод». Кто был молод в 1377-м, не слишком уж состарился шестнадцать лет спустя, когда пало Нижегородское княжество.
Мусин-Пушкин вздохнул и, прикрыв меньший глаз, заметил, что вот Лаврентий, человек незначительный, думал о своем князе, епископе, о страстях своего времени, которые исчезли и забылись за первым же поворотом истории. А ныне сей монах, простой переписчик, возможно, удостоится более высокой посмертной славы, нежели его повелители…
— Да, да, — подтверждают умные гости, — вы, Алексей Иванович, сделали настоящую находку и, возможно, удостоитесь более высокой славы, нежели…
— То-то посланник мне эту летопись нахваливал, — с улыбкой замечает Болтин.
— Да уж я вашего посланника обошел! — восклицает Мусин. — А что, крепко нахваливал?
— Да уж куда больше.
— Всю неделю он меня одолевает. Собирает старые манускрипты, прослышал о моей летописи и денег не жалеет. Посетил меня, шутит, прилип как пластырь. А сам замышляет что-то. Рассказывали — в Индиях и Африках он так разбойничать привык, что, глядишь, и на мой дом набег учинит.
— Набега не учинит, но когда издавать эту летопись станете, следует поберечься. Подкупит кого-нибудь и утащит… Или сделает так, что императрица попросит вас удружить послу его величества короля Великобритании — и вы не откажете, разумеется.
— Я сие предвидел, — быстро отрезал граф. — И уж контрманевр заготовил. Мне нужно было лишь ваше заключение, что рукопись действительно замечательная… Вот письмо, в коем я изъявляю желание преподнести летопись великому князю Александру Павловичу[4]. Надеюсь, — граф понизил голос, — молодой человек не станет читать столь мудреную книгу и отдаст ее хранить в библиотеку или музеум.
— Дареное же не дарят! — радостно воскликнул Бантыш. — И англичанин останется с носом, а Россия — с летописью.
— А вы, ваше сиятельство, — поддел Болтин, — будете иметь успех чрезвычайный, ибо императрица ценит внимание к любимому внуку, особливо сопровожденное столь замечательным манускриптом.
Бантыш-Каменский медленно, еле касаясь пальцами, перелистал страницы.
— Цены ей нет, — сказал он. — Такая старая летопись! Только, простите граф, за любопытство: как к Сопикову в лавку такой раритет[5] залетел? А может, лавка ни при чем?
Граф улыбнулся всем своим круглым румяным лицом.
* * *
Все кончилось благополучно.
Летопись английскому послу не досталась. Александр I передал подарок Мусина-Пушкина в Публичную библиотеку, где манускрипт с тех пор и хранится.
Много лет спустя граф Алексей Иванович любил повторять:
— Судьба! Судьба!.. Не будь английского посла, старейшая русская летопись оставалась бы в моем рукописном собрании, которое столь печально погибло в московском пожаре двенадцатого года.
Старик Бантыш и некоторые знатоки помоложе (Болтина уже давно не было в живых), случалось, возражали:
— Разве, Алексей Иванович, эта «старейшая летопись»? Были и постарше: ведь сам Лаврентий жалуется, что «книги ветшаны», с которых он переписывает… Лаврентий в 1377 работал, а последняя запись в его книге (не считая заключительных «красных строк») такая: «В лето 6813 месяца июня в 23-й во вторник ударил гром весьма силен в церковь Святого Федора в Костроме».
Год 6813 — по нашему 1305-й. Это за семьдесят два года до составления Лаврентьевской летописи, вероятно, задолго до рождения самого Лаврентия. Запись, понятно, сделана современником и очевидцем. Разве мог бы Лаврентий, спустя несколько десятилетий, дознаться, что именно во вторник 23 июня 1305 года «ударил гром» в костромскую церковь? Ведь первые газеты появились спустя четыреста лет!
