Как отмечает историк Е. В. Анисимов, первый опыт участия в допросах и пытках царь получил в 1689 году, когда допрашивал Федора Шакловитого, и в 1697 году, лично ликвидируя заговор Цыклера. Он также принимал активное участие в стрелецком розыске 1698 года, продиктовав «Вопросные статьи», которые легли в основу всего следствия. Помазанник Божий часто бывал на пытках и приглашал своих гостей в застенок, где пытали женщин, приближенных к царевнам Софье и Марфе.
С 1700 по 1705 год царь рассмотрел в Преображенском приказе и вынес резолюции по 50 делам. Источники свидетельствуют, что сыскным делом царь занимался непрерывно и даже в походы брал с собой арестованных и допрашивал их в перерывах между баталиями. Жестокость и кровожадность его были на уровне своего века, верным сыном которого он оставался всю жизнь. Известны, по крайней мере, два случая, когда он приказал запытать до смерти упорствующих в своей «ереси» старообрядцев.
Впечатляет история о том, как Петр I, слепо доверявший гетману Мазепе, выдавал ему доносивших на него людей, которых тот и казнил. Так были уничтожены уже накануне перехода Мазепы к шведам доносчики на него Кочубей и Искра, на что Петр I якобы реагировал знаменитой сентенцией: «Снявши голову, по волосам не плачут»[1]. Суров и беспощаден был Петр I и в решении своих семейных проблем. По его приказу был посажен на кол офицер Степан Глебов, охранявший в монастыре его первую жену Евдокию Лопухину, которая в 1700 году была им насильно разведена и пострижена в монахини, и дерзнувший вступить с ней в любовную связь. Усердные занятия Петра I в пыточных делах и застенках воспринимались большинством его подданных как позорное, не царское дело. Многих несчастных, публично осуждавших царя-кровопийцу, ждали казнь, кнут и ссылка в Сибирь. Не простила народная молва Петру I и его личное участие в допросах и пытках сына Алексея, заклеймив его позорным званием «сыноубийцы».
По утверждению Е. В. Анисимова, известны и другие раскрытые заговоры, которые можно интерпретировать как подготовительные действия к покушению на Петра I, однако при внимательном их рассмотрении оказывается, что в большинстве случаев все эти заговоры сводились к пустой болтовне. Так, в 1703 году в Черкасске арестовали 18 казаков, которых обвинили в намерении захватить царя, когда он появится на Дону. 27 июня 1721 года во время празднования в Петербурге очередной даты Полтавского сражения, когда Петр I как полковник стоял в строю Преображенского полка, к нему трижды подходил пьяный крестьянин Максим Антонов. Когда фурьер Емельян Аракчеев попытался арестовать Антонова, тот начал яростно сопротивляться. В завязавшейся драке на поясе у Антонова вдруг обнаружился нож. В итоге было признано, что его попытки подойти к государю поближе не были случайны, и Антонова без всякого расследования сослали «в вечную работу» в Сибирь. По словам же самого потерпевшего, он всего лишь захотел засвидетельствовать «царю-батюшке» свое почтение. Нетрезвый вид мужичка к обстоятельствам, смягчающим вину, не причислялся.
Пункт 43 главы IV петровского Воинского артикула гласил: «Когда кто пьян напьется и во пьянстве своем что злаго учинит, тогда то не токмо чтоб в том извиненьем прощение получил, но по вине вящею жестокостью наказан быть имеет… Ибо в таком случае пьянство никого не извиняет, понеже он во пьянстве уже непристойное дело учинил».
Яркой иллюстрацией этого положения является следующий случай.
16 ноября 1722 года в шинке малороссийского города Конотопа повстречались гетманский мужик Данило Белоконник и гренадер Спицын.
— Дядя, — молвил солдат, — пойдем-ка в шинок да выпьем винца.
Белоконник согласился — он только что продал воз дров, и в кармане у него звенело несколько грошиков. Впрочем, первым стал угощать Спицын, и скоро пирушка закипела. Спицын предложил выпить за здоровье императора.
— На х… пошел твой император! — крикнул захмелевший Белоконник. — Таких императоров много, а я знаю токмо праведного государя, за кем я хлеб и соль ем!
— Слово и дело! — вскричал Спицын и побежал к своему поручику с доносом. Белоконника взяли, составили рапорт и препроводили к командиру полка, «высокородному господину и высокопочтенному полковнику». Высокородный господин отослал Спицына и Белоконника в Малороссийскую тайную коллегию, оттуда Спицына с Белоконником повезли в Петербург в Тайную коллегию…
Пытать гетманского мужичка не пришлось — он сам чистосердечно признался, что никогда не слышал, чтобы русский православный царь-государь прозывался императором. Сам П. А. Толстой, занимавшийся делом Белоконника, признал это свидетельство за истинное, но записал, что «…без наказания вину Белоконника отпустить невозможно, для того, что никакой персоны такими непотребными словами бранить не надлежит».
Данило Белоконник отделался батогами и был отпущен домой.
…В келье Даниловской обители, что в городе Переяславле, в ночь с 30 на 31 декабря 1721 года собрались отцы Даниил, Ираклий, Ефрем, Иоасаф, Евстафий и Маркел. Дали псаломщику Никите три алтына и послали за вином. Провожали старый год шумно и весело, как принято у русских людей. Наконец угомонились, задули свечу к легли спать. Отцу Иоакиму не спалось, и ему пришла в голову удачная мысль спеть многолетие.
— Благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему государю нашему, Петру Алексеевичу — многая лета-а-а! — загремел в тишине его голос.
Многолетие неожиданно подхватил отец Ираклий:
— И Святейшему Правительствующему синоду — многая лета!
— А ну его, — сказал первый.
— Нет, ты постой, — начал Ираклий, — для чего ж мы о царице Екатерине Алексеевне многолетие не упомянули?
— Да какая ж она нам царица? — отвечал Иоаким. — Нам царица старая, что была первая супруга царя…
— Что ты врешь? — проворчал Ираклий и благоразумно отошел в сторонку.
— Полно вам орать-то, — осадил Иоакима Даниил, — перестаньте петь да кричать, ложитесь спать.
В келье стало тихо, все заснули. Все, да не все! Отец Иоасаф бодрствовал. Он все слышал, тихонько выбрался из кельи и наметом побежал к архимандриту Варлааму. Слово и дело! Три дня спустя бдительный архимандрит передонес о случившемся вышестоящему начальству, и 4 января 1722 года все виновные и свидетели были доставлены в столицу. Сначала с делом должен был разобраться Синод. Отец Иоаким сознался только в шумном праздновании Нового года, чему способствовала трехалтынная покупка. Хорист Ираклий тоже не отказывался от своих слов, а вот отец Иоаким на повторном допросе стал играть в «несознанку». Козлом отпущения Синод решил сделать все-таки «зачинщика» отца Иоакима, за обнаружением состава преступления «…последовало обнажение виновного от монашеского чину» и возвращение к имени, которое он имел в бельцах, — Яков Бенедиктов[2].
5 января архиепископ Феодосии отправил арестанта к «изящному и превосходительному господину, действительному тайному советнику и кавалеру» П. А. Толстому «для надлежащего следования к учи-нения указа, понеже оное дело надлежит до Тайной канцелярии». 8 января расстрига Яков был приведен в застенок. Он покаялся еще на пороге пыточной, и необходимости в том, чтобы пытать бедного автора царского многолетия, не было, но «три деятеля кнута» — Толстой, Ушаков да Скорняков-Писарев — решили иначе. Пытали, ничего нового не добились и 5 февраля приговорили «сослать в монастырь, по назначению Синода».
…Жил да был в Петербурге некто Питер Юрьевич Вилькин, на самом деле ливонский швед, взятый в плен в битве под Лесной, попавший сначала в казначеи к графу Апраксину, потом переданный английскому купцу в качестве приказчика, а затем, став свободным человеком, занялся браковкой юфти и содержанием вольных домов. Сидел он как-то 15 января 1723 года в своем доме на Выборгской стороне, справлял веселую «вечеринку» и услаждался игрой на гуслях и скрипке. Царицыны певчие и музыканты Рубан, Чайка и Лещинский, напившись до «положения риз», проснулись только утром, когда хозяин стал потчевать их чаем.
Чайка стал жаловаться на боль в ногах, на что Вилькин заявил, что жить певчему осталось недолго — год, от силы три. Понеже лицо у него было пухлое да и раны на неге имелись. Музыканты от изумления открыли рот и перестали играть.
— Врешь, — сказал один из них, — откуда ты знаешь?
Вилькин сказал, откуда: еще в бытность свою в Риге он осматривал одного иноземца и определил, что не жить тому более трех часов. Так оно и вышло.
— Кстати, — обратился Вилькин к одному из певчих, — сколько лет его императорскому величеству?
— Пятьдесят четыре.
— Много, много ему лет, — задумчиво молвил швед, — вишь, он непрестанно в трудах пребываем надобно ему ныне покой иметь… Ежели и впредь в таких трудах станет обращаться и паки такою же болезнью занеможет, как четыре года тому назад, то более трех лет не будет его жизни.
