Войны и военные конфликты представляют собой один из крайних вариантов межгосударственного взаимодействия, в котором противоречие интересов приобретает радикальную форму вооруженного насилия, используемого для достижения своих целей путем нанесения максимального ущерба или даже полного уничтожения другой стороны. Естественно, что такие обстоятельства «взаимодействия» порождают и особые формы взаимовосприятия, в которых образ противника предельно упрощается, схематизируется, насыщается почти исключительно негативными характеристиками.
Подобное восприятие носит сугубо прагматический характер: в экстремальной ситуации вооруженной борьбы «на взаимоуничтожение» имеет ценность только то, что способствует уничтожению противника, то есть всё, обеспечивающее мобилизацию собственных сил, в том числе и морально-психологических. Эта мобилизация, помимо всего прочего, предполагает непременное возбуждение в массовом сознании сильных негативных эмоций по отношению к противоборствующей стороне, вплоть до чувства ненависти к врагу.
Однако столь острые чувства в широких слоях народа обычно не могут возникнуть и распространиться сами по себе. Как правило, в их формировании участвует мощный пропагандистский аппарат государства и различные общественные институты, средства массовой информации и т. д. Причин несколько: и существование довоенных стереотипов государств и народов-противников, которые редко бывают настолько негативными, насколько это необходимо для ведения войны, а потому требуют «корректировки»; сжатые сроки, в которые необходимо создать соответствующие представления о неприятеле; массовый характер тех категорий населения, которые должны «усвоить» новый стереотип; искусственность конструкции «образа врага», даже если он опирается на реальные характеристики страны, народа, армии противника, поскольку в нем символически выделяются и подчеркиваются особо значимые и специфические для данного противника элементы, и др. «Образ врага» из стихийного стереотипа (всегда в той или иной степени мифологизированного) приобретает свойства идеологемы.
Так формируется искусственный, пропагандистский образ врага. Причем, он может формироваться и заранее, в ходе и в результате пропагандистской работы против «потенциального противника», задолго до начала войны, которая, впрочем, как вооруженное столкновение, может и не начаться. Пример — пропаганда взаимного недоверия и враждебности двух социально-экономических систем (и военно-политических блоков НАТО и стран Варшавского договора) в период «холодной войны». Пропагандистская обработка населения может вестись превентивно и «по всем азимутам» — против всех стран — близких и дальних соседей, как это было в Советской России и СССР в межвоенный период 1920-х — 30-х гг. В этом случае в массовое сознание внедрялись определенные мобилизующие идеологемы: «враждебное капиталистическое окружение», «страна — осажденная крепость». Причем, эта идеологема хотя и содержала немало мифологического, опиралась на недавний исторический опыт и в целом адекватное представление об отношениях с внешним миром: молодая послереволюционная Советская Россия стала жертвой иностранной интервенции с участием всех ведущих мировых держав, способствовавшей разжиганию Гражданской войны. Советская страна бросила вызов капиталистическому миру не только идеологически, но и самим фактом своего существования; от военной обороны перешла к политическому и идеологическому наступлению, провозгласив идеи экспорта революции и сделав немало в этой области практических шагов; испытывала постоянную враждебность Запада в многочисленных формах и сферах взаимоотношений, в том числе и военно-политическое давление. Постоянно висящая над страной угроза внешнего вторжения, более или менее реальная, неоднократно актуализировавшаяся и нагнетаемая извне и изнутри, превращала образ внешнего врага в устойчивый элемент массового советского сознания того периода, выполнявшего функцию социальной мобилизации и дополнявшего образ «внутренних классовых врагов» — стойкого наследия периода революции и Гражданской войны.
Последний выразился в идеологическом клише «враги народа», который конкретизировался и персонифицировался в зависимости от задач и этапов внутренней политики сталинского режима, и использовался для консолидации общества в мирное время, особенно в условиях радикальных трансформаций конца 1920-х — 1930-х гг. В этой связи следует заметить, что в период Великой Отечественной войны, когда стала реальной не только ранее абстрактная внешняя угроза, но и опасность уничтожения самого государства, идеологема «враги народа» практически исчезла из употребления: в целях мобилизации власть перешла от классовых к преимущественно патриотическим установкам, подчеркиванию внутреннего единства народа, всенародному, отечественному характеру войны.
В научной литературе по-разному ставился вопрос о механизмах формирования образа врага. Приведем один из вариантов: «Моделирование процессов возникновения «образа врага» во взаимоотношениях различных стран и народов привело исследователей к пониманию того, что в основе этих процессов находится неверное восприятие — «взаимная мисперцепция». Механизм ее действия в упрощенном виде выглядит следующим образом: неверные образы внешнего мира, как правило, навязываются «сверху», проникая затем в массовое сознание. Считается, что тоталитарная система, аналогом которой являлся сталинский режим, в большой степени была подвержена стереотипному мышлению, а поэтому более склонна к мисперцепциям».[45] На наш взгляд, такой подход упрощает существо дела. Во-первых, воздействие «сверху», преимущественно пропагандистское, никогда не бывает единственным механизмом формирования образа врага: существует немало каналов восприятия (в том числе и военного противника) помимо манипулятивных воздействий власти. Тем более в обществе, где развиты культурные, гражданские и коммуникативные институты (система образования, разделение властей, средства массовой информации, искусство и т. д.). Во-вторых, даже пропаганда, безусловно, оперируя искусственно сконструированными стереотипами, далеко не только искажает реальность, но вынуждена использовать в значительной степени адекватную информацию — тем в большей степени, чем более образованным и критичным является население. Наконец, степень подверженности стереотипному мышлению западного «демократического» обывателя, а значит и склонность его к мисперцепциям была (и остается) отнюдь не меньшей, чем в «тоталитарном» советском обществе, в том числе и при сталинском режиме. Такое «комплиментарное» отношение автора цитаты, например, к населению США, отнюдь не соответствует многочисленным социологическим исследованиям западного менталитета, да и развитость и эффективность манипулятивных технологий на Западе явно преуменьшает (при переоценке их на Востоке). Да и более универсальным закономерностям социальной психологии, в том числе и политического мышления, эта позиция противоречит. В этом контексте, говоря о генезисе «образа врага» как структурного элемента общественного сознания, можно согласиться с рассуждениями И.Б.Гасанова: «Для обеих сторон характерны самооправдание и обвинение другой стороны по образцу: мы невиновны — они виноваты; мы говорим правду — они лгут; мы информируем — они пропагандируют; мы лишь обороняемся — они нападают; наши ракеты предназначены для сдерживания — их ракеты предназначены для первого удара. Таким образом, логика традиционного политического мышления неизбежно приводит к формированию особой психологии «гомо хостилис», человека враждебного, который воспринимает окружающий мир априори как враждебный, полный врагов. Такая деформированная картина мира подкрепляется двойным стандартом в оценке своих и чужих действий. Кроме того, сознание «гомо хостилис» находится под властью того, что в психологии называется когнитивным диссонансом, когда «образ врага» понуждает к заведомо неразумным и неоправданным действиям, которые в свою очередь оправдываются тем, что «врагу» приписываются еще более злостные намерения, в результате чего возникает заколдованный круг враждебности».[46] Пропаганда в этом процессе, конечно же, играет свою роль, но не всегда решающую. Корни этих явлений восходят к древним социокультурным и психологическом механизмам: «В различных обществах и культурах, у различных народов «образ врага» приобретает некоторые общие черты. При всех различиях в причинах и обстоятельствах конфликтов и войн, на протяжении истории существует повторяющийся набор изображения противника — некий «архетип» врага, который создается, как мозаика, по частям. Враг изображается: чужаком, агрессором, безликой опасностью, богоненавистником, варваром, ненасытным захватчиком, преступником, садистом, насильником, воплощением зла и уродства, смертью. При этом главное в «образе врага» — это его полная дегуманизация, отсутствие в нем человеческих черт, человеческого лица. Поэтому «абсолютный враг» практически безличен, хотя может и персонализироваться. Восприятие чужака в качестве врага уходит корнями в родоплеменное общество человечества. Именно тогда закладывались социально-психологические механизмы «образа врага», как правило, вне своей микросреды. Появились антитезы «мы — они», «свои — чужие», «племя — враг племени»».[47] Эти древние механизмы продолжают действовать, хотя их действие и видоизменяется соответственно эпохе, нации, культуре.
