ещё не побывал ни в одном дальнем походе.
- В чьем переводе вы предпочитаете Хайяма? - Симаков поймал меня врасплох.
Я с трудом вспомнил только что виденную на титуле фамилию переводчика:
- М-м-м… Пожалуй, Жуковского.
- О, у вас своеобразный вкус. Я люблю в переводе Фитцджеральда.
Между делом выяснилось, что Симаков не очень-то силен в биографии Хайяма. Зато я в свою очередь оказался не так уж сведущ в генеалогии Стюартов, о которых речь зашла чуть позже. В отместку мне удалось уличить дежурного по кораблю в том, что он не делает особого различия между адвентистами седьмого дня и иеговистами. Тогда ему пришла выигрышная идея испытать мои познания в горнолыжном спорте…
Я понимал, что Симаков устроил мне самую откровенную проверку на «коэффициент интеллектуальности» и изо всех сил держал марку. Стало жарко то ли от горячего кофе, то ли от «конкурса капитанов»… Симаков давал понять, что он не лыком шит и что он очень и очень подумает ещё, прежде чем наделить меня моральным правом «учить жить» его, потомственного подводника, врио командира минно-торпедной боевой части лейтенанта Симакова.
Кажется, мы остались довольны друг другом и своими «энциклопедическими» познаниями. Симаков даже обещал мне показать «нашу субмарину от передних крышек носовых торпедных аппаратов до задних - кормовых».
Я составлял свой первый лодочный документ - список дней рождения членов экипажа, когда в каюту снова постучался Симаков.
- Алексей Сергеевич, давайте я вам фуражку сделаю,- великодушно предложил он. - Уж очень она у вас нескладная. Со склада брали?
- Со склада.
- Родина дала, Родина и смеется…
Симаков - первая фуражка в экипаже, а то и в гарнизоне. На Симакове вообще нет ни одной покупной или казенной вещи. Вот уж кто, как говорят англичане, человек, сделавший себя сам. «Краб» на самодельной фуражке не алюминиевый, а золотого шитья; брюки скроены им самим; тужурка сшита на заказ; туфли модельные; галстук не с казенной застежкой-регат - из черного шелка и завязан большим узлом; звёздочки на погонах не пупырчатые алюминиевые, а точенные из латуни; пуговицы не штампованные, а старинные - дутые. Даже синий ромбик, училищный знак, и тот сработан неким мастером - не отличишь от настоящего, причем герб искусно выпилен из двухкопеечной монеты.
Лейтенант принялся за дело. Он быстро стянул белый чехол и лихо откромсал ножницами марлевые поля.
- Надо вам на заказ сшить. Есть тут один маэстро. Я вас к нему свожу…
Симаков обрезал подлобник тульи, выковырял весь ватин и со сноровкой заправского портного стал приметывать к вершине огузка стальной обруч.
- Сшит колпак не по-колпаковски, - приговаривал он при этом, - надо колпак переколпаковать и выколпаковать…
Но тут Симакова срочно вызвал старпом, и я остался наедине со своим недовыколпаченным колпаком. Я попытался натянуть чехол на распорный обруч. Не тут-то было! Гибкое стальное кольцо никак не хотело влезать ни в чехол, ни в фуражку. Когда мне удалось наконец впихнуть обруч внутрь околыша, команда уже строилась на причале. Верх фуражки являл, к моему ужасу, выпукло-вогнутую поверхность римановской геометрии. Я попробовал перевести его в эвклидову плоскость - обруч выгнулся, и фуражка превратилась в изящную бонбоньерку.
По коридору раздавались шаги командира, а я все пытался вернуть головному убору былую уставную форму. Фуражка с непостижимой быстротой превращалась в драгунский кивер, в кармелитскую панаму, в «рогатувку» польского гусара, в шаманский бубен, в академическую ермолку, в пяльцы вышивальщицы, в картуз деревенского гармониста, в берет карточного валета…
- Алексей Сергеевич! - крикнул из коридора командир. - Жду на причале. Команда построена.
- Да-да. Иду. Поправлю только чехол.
Я остановил свой выбор на жалком подобии нахимовской фуражки, в какой обычно щеголяют новоиспеченные лейтенанты: тулья залихватски заломлена; задник приподнят кверху, - и догнал Абатурова. Конечно, встречают по одежке, но проводы ещё не скоро…
Если бы я знал, чем станет для меня тот тёмный декабрьский день, я бы запомнил его во всех мелочах. Но мелочи забылись. Осталось главное - утром мы грузили боезапас в корму. Говоря проще, засовывали торпеды в кормовые аппараты. Дело это весьма ответственное и столь же нудное. Играют тревогу: «По местам стоять! К погрузке боезапаса!» Задраивают все люки, отдают носовые швартовы, и лодка, выбросив фонтан брызг, притопливает нос так, что якорный огонь уходит под воду и брезжит оттуда тусклым пятном, а рубка смотрит лобовыми иллюминаторами прямо в воду, будто субмарина тщится разглядеть что-то в чёрной глубине. Острохвостая корма её при этом поднимается из воды, обнажая сокровенные ложбины волнорезных щитков. Щитки вместе с наружными крышками торпедных аппаратов втягиваются внутрь легкого корпуса, и тогда ощериваются жерла алых торпедных труб. В них-то и надо засунуть нежную смертоносную сигару длиной с телеграфный столб. Для этого нужны ясная погода, понтонный плотик, крепкие руки и точный глазомер. Все это было, но, как назло, заела крановая лебёдка, и торпеда зависла над узкой щелью меж пирсом и корпусом. И старший помощник командира капитан-лейтенант Симбирцев пожелал много нехорошего капризной лебёдке, бестолковому матросу-крановщику и его маме… Мы смотрели на злополучную торпеду, как она, покачиваясь на тросе, поводит тупым рылом то в сторону лодки, то в сторону плотика со страхующими минерами. И когда на причале появилась женщина в красном полупальто, все по-прежнему не отрывали глаз от торпеды, будто завороженные её плавными поворотами. Но я нечаянно обернулся.
Она прошла шагах в десяти, не заметив нашей опасной суеты, не видя нас и не слыша ни ревунов крана, ни яростных матюгов минера, понукавшего зависшую торпеду, ни воя сирены застрявшего в тумане буксира.
«Опасно! Опасно! Опасно!»-кричали красный сигнальный флаг над рубкой, алый низ вздыбленной кормы, оранжевый жилет страхующего матроса, красная боеголовка зависшей торпеды. И красное полупальто незнакомки било в глаза все тем же тревожным цветом.
Бывает красота неяркая, мягкая; бывает броская, вызывающая, хищная. Она была безоговорочно, упоительно красива - не отвести глаз. И даже зависшая на тросе торпеда, казалось, поворачивала ей вслед удивлённую тупую морду.
Она шла легко, горделиво неся бремя своей красоты. Узконосые сапожки на тонких каблуках переступали через обледеневшие швартовы, через втаявшие в снег кабели зарядных концов, через отдраенные морозом рельсы железнодорожного крана…
Она шла мимо ржавых торпедоболванок, мимо чёрных фидерных ящиков, заиндевелых баков лодочных аккумуляторов, кряжистых чугунных палов, мимо торчащих из овчин постовых тулупов автоматных стволов, которыми, сами того не желая, провожали её вахтенные у трапов…
Она шла, и белое пламя сварки вспыхивало
