Кровавая битва на холмах под Прейсиш-Эйлау явилась первой, которую не удалось выиграть полководцу, слывшему непобедимым. И это несмотря на полную пассивность главнокомандующего русской армией, несмотря на постоянные прощения ошибок и неудач на протяжении всего сражения. Ночью после сражения Наполеон еще не был уверен в том, что все для него обошлось благополучно. Он сидел над письмами, в которых признавал свое тяжкое положение. Талейрану писал: «Надо начать переговоры; чтобы окончить эту войну». В 4 часа ночи извещал Дюрока: «…Возможно, что я перейду на левый берег Вислы». А это означало признание в необходимости отступления.
«Наполеон впервые увидел, — отмечается в «Истории русской армии и флота», — как его армия не только не могла одолеть русских, но сама была близка к гибели».
А между тем потери были непомерно велики, неоправданно много отдано людей ради никем не достигнутых целей. Русские потеряли до 26 тысяч, по расчету Леттов-Форбека, урон французов был еще выше и доходил до 30 тысяч. Русские взяли 5 орлов и не отдали ни одного знамени, ни одного орудия.
«Сражение, — писал профессор Колюбакин, — отличалось страшным натиском и настойчивостью со стороны французов и таковыми же упорством и стойкостью с нашей стороны и осталось нерешенным… в нем обычному искусству Наполеона мы противупоставили неслыханное после Суворова мужество…»
Утренние события следующего после сражения дня вновь, в который уже раз за эту кампанию, заставили удивиться многих и русских и французских генералов. Беннигсен неожиданно приказал отступить. А между тем победа все еще была возможна даже после того, как он умышленно упустил ее трижды. Тому подтверждением является признание генерал-адъютанта Наполеона Савари: «Огромная потеря наша под Эйлау не позволяла нам на другой день предпринять никакого наступательного действия. Совершенно были бы мы разбиты, если бы русские не отступили, но атаковали нас, да и Бернадот не мог соединиться с армией ранее двух дней».
Наполеон настолько был подавлен, настолько опасался, что русские еще передумают, что, узнав об отходе Беннигсена, послал вперед Мюрата для разведки, строго-настрого наказав ни в коем случае не ввязываться с русскими даже в самые малые стычки.
А Багратион, по-прежнему возглавлявший арьергард, простоял на позициях до рассвета и, не обнаружив у французов никаких движений, начал отход в девятом часу. Пройдя 17 верст, арьергард остановился. За весь марш ни разу не показывались французы, и лишь под Мансфельдом, возле которого была сделана остановка, разъезды казаков обнаружили вдали конных французских егерей.
Когда же русские ушли, Наполеон приободрился. Представилась возможность вновь оказаться победителем, вновь распространить вести о своей непобедимости. Для этого он простоял на холмах Прейсиш-Эйлау ровно 9 дней. Но обман не удался. Историограф Наполеона Биньон писал: «Известие о нерешительном Эйлав-ском сражении произвело в Париже невероятное смущение; враждебные Наполеону стороны под вымышленною печалью худо скрывали радость о бедствии общественном; значительно понизились государственные фонды».
Позднее, в 1807 году, Наполеон признал в беседе с Александром Ивановичем Чернышевым: «Если я назвал себя победителем под Эйлау, то это потому только, что вам угодно было отступить».
Что делать? Пришлось признать, ведь это было видно и без признания. Какая уж там победа, если после нее последовало не просто отступление, а паническое бегство. Вот как описывает это бегство Денис Давыдов, очевидец и участник событий. «Обратное шествие неприятельской армии, несмотря на умеренность стужи, ни в чем не уступало в уроне, понесенном ею пять лет после при отступлении от Москвы к Неману, — в уроне, приписанном французами одной стуже, чему, впрочем, никто уже нынче не верит. Находясь в авангарде, я был очевидцем кровавых следов ее от Эйлау до Гутштадта. Весь путь усеян был ее обломками. Не было пустого места. Везде встречали мы сотни лошадей, умирающих или заваливших трупами своими путь, по коему мы следовали, и лазаретные фуры, полные умершими и умирающими и искаженными в Эйлавском сражении солдатами и чиновниками. Торопливость в отступлении до того достигла, что, кроме страдальцев, оставленных в повозках, мы находили многих из них выброшенных в снег, без покрова и одежды, истекавших кровию. Таких было на каждой версте не один, не два, но десятки и сотни. Сверх того все деревни, находившиеся на нашем пути, завалены были больными и ранеными, без врачей и малейшего призора. В сем преследовании казаки наши захватили множество усталых, много мародеров и восемь орудий, завязших в снегу и без упряжи…»
Более чем нелепыми могут показаться распоряжения барона Беннигсена, отданные в период кампании 1807 года. Барон привел-таки русскую армию к крупной неудаче под Фридландом, хотя и там блестящие русские генералы, такие, как Александр Иванович Остер-ман, Александр Иванович Кутайсов, Иван Дмитриевич Иловайский и другие, помешали Наполеону одержать полную победу, спасли русскую артиллерию, вывели из-под удара превосходящих сил врага войска, полностью сохранившие боеспособность.
Все распоряжения Беннигсена могут показаться нелепыми, причем нелепыми настолько, что не верится, как мог отдать их генерал, занявший пост главнокомандующего. И возникает вопрос, кто же барон, бездарь или умный враг?
Если проследить за приказами Беннигсена в те периоды, когда он имел право приказывать, а не советовать, не может не удивить то, что он постоянно «невольно ошибался», «неверно оценивал обстановку» и «допускал ошибки». Кавычки здесь, пожалуй, необходимы, ибо решения по удивительной случайности все время направлялись во вред русской армии, но никак не во благо ей.
В июне 1812 года, когда наполеоновские полчища вторглись в пределы России, личный представитель императора Александра I генерал-адъютант Балашев выехал в ставку Бонапарта, чтобы попытаться удержать французов от войны, сделать последний шаг к миру. Наполеон не пожелал вести переговоры о прекращении военных действий, он заявил, что втрое сильнее России, отметил, что гораздо выше подготовлены его войска и лучше генералы. Тогда-то, упомянув об окружении Александра I, он назвал Беннигсена бездарем.
Но бездарь ли барон? Не специально ли брошена подобная фраза? Советы, когда не мог приказывать, и приказы, когда право такое было. Беннигсен отдавал так, что на них можно взглянуть с разных сторон. Если считать его просто бездарем, они, безусловно, бездарны. А если умным врагом?..
Вот только один пример… 3 августа 1812 года над русским городом Смоленском нависла смертельная опасность. В результате наступательных действий армии Багратиона и Барклая-де-Толли удалились от Смоленска, и Наполеон, воспользовавшись этим, решил ворваться в город.
Ближе всех к Смоленску оказался в то время 7-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Николая Николаевича Раевского. Раевский быстро вернулся в предместья и стал готовиться к переправе на левую сторону Днепра, чтобы преградить путь французам. И тут к нему подъехал Беннигсен, состоявший в то время советником при штабе Барклая-де-Толли. Обрисовав обстановку в самых мрачных красках, Беннигсен стал убеждать Раевского воздержаться от решительных действий, не брать на противоположный берег артиллерии, чтобы не потерять ее, да и не спешить с переправой войск. Барон уверял, что Раевский идет на верную гибель, что ему не устоять против натиска французов и город защищать совершенно бессмысленно.
Николай Николаевич писал впоследствии: «Сей совет несообразен был с тогдашним моим действительно безнадежным положением. Надобно было воспользоваться всеми средствами, находившимися в моей власти, и я слишком чувствовал, что дело идет не о сохранении нескольких орудий, но о спасении главных сил России, а может быть, и самой России. Я вполне чувствовал, что долг мой — скорее погибнуть со всем моим отрядом, нежели позволить неприятелю отрезать армии наши от всяких сообщений с Москвою».
Раевский не послушался совета Беннигсена. Он поступил, как велела ему совесть, как велел долг перед отечеством. Он остановил врага и удерживал Смоленск до подхода к нему русских армий. А что было бы, если бы Беннигсен не советовал, а приказывал, как делал это на Бородинском поле, имея такое право? Наполеон, находясь в ссылке на острове св. Елены и размышляя над событиями той войны, ответил на такой вопрос: «Пятнадцатитысячному русскому отряду, случайно находившемуся в Смоленске, выпала честь защищать этот город в продолжении суток, что дало Барклаю-де-Толли время прибыть на следующий день. Если бы французская армия успела врасплох овладеть Смоленском, то она переправилась бы там через Днепр и атаковала бы в тыл русскую армию, в то время разделенную и шедшую в беспорядке. Сего решительного удара совершить не удалось…»
