Неслучайно объектом паломничества стала именно обитель Святого Сергия: здесь 4 сентября 1530 г. Василий III крестил своего первенца[777]. Начиная с 1537 г. юный Иван IV с братом неизменно каждый год в сентябре ездил в Троицкий монастырь — «чюдотворцевой памяти помолитися»[778]. Нередко он бывал у Троицы дважды в году (в этом случае обычно, помимо сентября, еще и в мае — июне)[779].
Таким образом, в посещении Еленой Глинской с детьми Троицкого монастыря в июне и сентябре 1537 г. не было ничего необычного: такие поездки уже становились традицией в великокняжеской семье. Зато, возможно, беспокойством о здоровье была продиктована «неурочная» поездка в конце января 1538 г. в Можайск — «помолитися образу святаго великого чюдотворца Николы»[780]. Но даже если связывать это богомолье с ухудшением здоровья государыни (а прямыми свидетельствами на этот счет, как уже говорилось, мы не располагаем), то нужно признать, что болезнь великой княгини была скоротечной: спустя два месяца Елена Васильевна умерла.
Смерть правительницы, которой не было еще и тридцати лет, породила слухи об ее отравлении. Эта версия событий хорошо известна историкам в изложении Сигизмунда Герберштейна. В своих знаменитых «Записках о Московии» австрийский дипломат, сообщив о гибели князя Михаила Глинского в темнице, добавляет: «…по слухам, и вдова [Елена. — М. К.] немного спустя была умерщвлена ядом, а обольститель ее Овчина был рассечен на куски»[781]. В латинском издании «Записок» (1549 г.) об отравлении великой княгини говорится дважды: сначала в главе о московских придворных церемониях, а затем почти в тех же словах — в разделе «Хорография»[782].
Р. Г. Скрынников обратил внимание на изменения, внесенные Герберштейном в немецкое издание его книги (1557 г.): в частности, там было снято известие об отравлении Елены Глинской, что объясняется, по мнению историка, тем, что автор «Записок» к тому времени «удостоверился… в неосновательности молвы»[783]. Сомнительно, однако, чтобы спустя восемнадцать лет после смерти правительницы Герберштейн мог получить какие-то новые сведения, опровергавшие прежние слухи об отравлении великой княгини. Кроме того, в издании 1557 г. не полностью снято интересующее нас известие: в главе о церемониях упоминание о смерти Елены от яда действительно отсутствует, но в «Хорографии» оно оставлено без изменений[784].
Герберштейн побывал в Польше в сентябре 1539 г. и неоднократно приезжал в эту страну в последующие годы[785]. Естественно предположить, что об апрельских событиях 1538 г. в Москве он узнал от польских сановников. О том, какой информацией на этот счет располагали при дворе Сигизмунда I, мы можем судить по письму Станислава Гурского, секретаря королевы Боны, адресованного студенту Падуанского университета Клементу Яницкому. Это письмо, датированное 10 июня 1538 г., дошло до нас в одном из рукописных томов коллекции дипломатических документов, составленной Гурским и получившей впоследствии название «Acta Tomiciana». В числе прочих новостей Гурский сообщил падуанскому школяру следующее известие: «Великий князь Московский ослеплен (Dux Moschorum magnus caecus factus est), а его мать, великая княгиня, умерла (mater vero sua dux etiam magna mortua est). Бог покарал за коварство тех, кто своих дядей и родственников-князей (patruos et consanguineos suos Duces), чтобы легче захватить власть, злодейски умертвил (per scelus ingularunt)»[786].
Приведенное сообщение интересно не содержащимися в нем фактами (слух об ослеплении Ивана IV оказался, разумеется, ложным), а их интерпретацией: смерть великой княгини и несчастье, постигшее ее сына, рассматриваются как Божья кара за совершенные ими преступления. «Дяди и родственники-князья» — это, конечно, Андрей Старицкий, Юрий Дмитровский, а также Михаил Глинский (дядя великой княгини).
Идея возмездия присутствует и в рассказе Герберштейна, который возлагает вину за гибель трех упомянутых князей именно на Елену Глинскую; особенно заметен этот мотив воздаяния в разделе «Хорография»: «Немного спустя, — пишет австрийский дипломат, — и сама жестокая погибла от яда»[787].
Тема неминуемой расплаты за жестокость и вероломство московских правителей красной нитью проходит через рассмотренные выше сообщения современников-иностранцев о событиях в России конца 1530-х гг. Эта тема звучит и в послании маркграфа Вильгельма герцогу Альбрехту Прусскому от 6 ноября 1537 г., и в сочинении Герберштейна, и в письме Гурского К. Яницкому от 10 июня 1538 г. При этом ключевой вопрос состоит, конечно, в том, отражают ли упомянутые комментарии хоть в какой-то мере настроения, существовавшие тогда в самой России, или перед нами лишь примеры морализаторства, свойственного образованным европейцам XVI в.
В нашем распоряжении есть несколько прямых и косвенных свидетельств отечественного происхождения, недвусмысленно говорящих об отношении придворной верхушки к покойной правительнице. В первую очередь стоит процитировать слова Ивана Грозного из послания Андрею Курбскому, в котором царь, обличая злокозненность предков своего оппонента, в частности боярина М. В. Тучкова, писал: «…тако же и дед твой [Курбского. — М. К.], Михайло Тучков, на преставление матери нашея, великие царицы Елены, про нее дьяку нашему Елизару Цыплятеву многая надменная словеса изрече»[788].
Но есть и косвенные признаки нелюбви подданных к великой княгине. Показательно, например, что вклад по душе Елены в Троицкий монастырь, сделанный от имени ее сына — великого князя Ивана в 1538/39 г., составил всего 30 рублей[789]. Разумеется, соответствующее распоряжение от имени восьмилетнего мальчика сделал кто-то из его тогдашних опекунов. В том же ряду находится и отмеченный выше факт удивительной лаконичности летописцев, лишь несколькими строчками почтивших память умершей правительницы (между тем кончине Василия III, как мы помним, была посвящена пространная и искусно написанная Повесть).
Таким образом, враждебность к Елене, по крайней мере части придворной верхушки, сомнений не вызывает. Если задать знаменитый вопрос римских юристов «qui prodest?» — кому выгодна была смерть великой княгини весной 1538 г., то в ответ можно составить длинный список родственников опальных, а также тех, чьи местнические интересы были задеты возвышением кн. Ивана Овчины Оболенского. О том же говорит и выбор момента для предполагаемого преступления: после смерти в тюрьме обоих удельных князей династическая проблема была снята с повестки дня, и с исчезновением претендентов на московский престол великокняжеское боярство уже могло не опасаться, что их места при дворе будут заняты слугами одного из «принцев крови». С другой стороны, в начале 1538 г. Ивану IV было только семь с половиной лет, а это означало, что недовольным предстояло еще долго терпеть правительницу и ее фаворита, уже успевших проявить свою решительность и неразборчивость в средствах. Налицо, как видим, все условия для возникновения заговора…
Но, разумеется, все эти косвенные соображения не позволяют однозначно утверждать, что великая княгиня была отравлена. Историки по-разному относятся к процитированному выше сообщению Герберштейна. Одни предпочитают приводить его без комментариев,[790] другие считают это известие вполне заслуживающим доверия[791], третьи, напротив, решительно его отвергают, настаивая на естественных причинах смерти правительницы[792].
В последнее время в ряде научно-популярных изданий появились сведения, которые вроде бы подтверждают слухи почти 500-летней давности. Речь идет о результатах патолого-анатомической экспертизы останков великих княгинь из некрополя кремлевского Воскресенского монастыря. По утверждению Т.Д. Пановой и ее соавторов, высокое содержание мышьяка и ртути, обнаруженное в костях Елены Глинской, свидетельствует о том, что правительница действительно была отравлена[793]. Скептики, однако, не спешат соглашаться с этим заключением. Так, С. Н. Богатырев подчеркивает недостаточность наших знаний о применении химии в медицинских и косметических целях в Московии XVI в. Поэтому, по мнению ученого, относительные показатели выглядят убедительнее, чем абсолютные цифры. Между тем содержание мышьяка в останках Елены Глинской существенно ниже, чем в костях ребенка из семьи старицкого князя Владимира Андреевича, о котором точно известно, что он был отравлен по приказу царя в 1569 г. При этом отравление не повлияло на уровень содержания ртути в теле несчастной жертвы[794].
Очевидно, до публикации полного научного отчета о результатах обследования останков великой княгини Елены делать какие-либо окончательные выводы было бы преждевременным. Но независимо от того, была ли великая княгиня отравлена или стала жертвой какой-то скоротечной болезни, ее смерть резко изменила обстановку при московском дворе. Лишившись своей покровительницы, недавний фаворит потерял все: власть, свободу и саму жизнь. Для тех же, кто годы правления Елены Глинской провел в опале, появился шанс вновь заявить о себе.
