Нижегородского писателя Николая Кочина, также выросшего из староверия, волновали разрушение традиционной крестьянской среды и сопровождающая его социально-психологическая ломка. В его популярном романе «Девки» (1927) много упоминаний староверческих деревень, разнообразных толков (например, скрынников), мало о чем говорящих современному читателю[900]. Художественная манера Кочина напоминает творчество его земляка П. И. Мельникова-Печерского, который в своих романах «В лесах» и «На горах» описал волжское староверие 60-х годов XIX века. И оба они нечасто изображают паству никонианской церкви (складывается впечатление, что на самом деле в нижегородских краях таковой почти не водилось). Однако обстоятельства, в которых существовало староверие Мельникова-Печерского, заметно отличаются от обстоятельств кочинского времени. Если раньше раскольники старались лишний раз не привлекать к себе внимания, то в советское время они определяют вектор общественной жизни. В центре романа «Девки» две конфликтующие группы. Первую возглавляет Егор Канашев; он грезит примерить славу знаменитого Николая Бугрова – дореволюционного купеческого магната-старовера, бывшего «отца» Нижнего Новгорода. Канашеву всюду мерещатся вывески «Лесопильный завод, Канашев и сын», «Мукомольный завод, Канашев и сын» и т. д.[901] – ради этого он и живет на божьем свете. Ему противостоит некий Яков Анныч, с лицом, «схожим с апостолом раскольничьего иконописанья»; ранее он заправлял в комитете бедноты, и звали его «комиссаром»[902]. Люди, группирующиеся вокруг него, создают артель и встают на пути канашевских частнособственнических грез – и чем дальше, тем больше. Между ними идет скрытая, но оттого не менее напряженная борьба. О кульминации романа надо сказать особо. Канашев, измученный натиском артельщиков, решает убить Анныча. Дело было зимой, и на Канашева, поджидавшего свою жертву в лесу, напала стая волков. Он был вынужден спасаться на дереве, где просидел так долго, что стал замерзать. Канашев из последних сил взывал о помощи, и она явилась: потенциальная жертва, то есть Анныч, выстрелами отогнал волков и спас Канашева. Спасенный со слезами раскаялся: жизнь ему даровал тот, кого он собирался жизни лишить! Он вспомнил Иова многострадального, шептал обрывки молитв, и «вражда стала казаться неверным делом перед лицом смерти». Правда и добро сильнее золота, – подытожил Канашев[903]. Но незаметно к нему подкралась мысль: а может быть, Анныч и не стал бы волков отгонять, если бы знал, что это его враг в опасности? Значит, никакой это не благородный поступок, и умиляться здесь нечему. Так думал Канашев, подъезжая к покосам, которые у него в этом году отобрала артель, и в нем стала просыпаться ненависть. Он страстно заговорил: если одеть нагих, обуть босых, накормить страждущих, то они, насытившись и вырядившись, разве поумнеют и дальновидней станут?! Всех к своей вере пригнать задумали? Да вы людям мешаете, жизнь им коверкаете. Тогда выходит, кто вы? Ответа от Анныча он дожидаться не стал и всадил в него нож[904]. Согласимся, весьма поучительная сцена для реалий современной свободной России.
Столь же идейно насыщен роман забытого советского писателя Ивана Макарова «Стальные ребра» (1931). Макаров, вышедший из крестьянской среды Рязанской губернии (старообрядческой ее части, примыкающей к Московской губернии), также обращается к трансформации российской деревни, причем его привлекали не столько экономические, сколько духовные аспекты этого процесса, непривычного для обывательского восприятия. Сюжетная линия строится на противостоянии двух главных героев: хозяина мельницы Андрона Каблева и коммуниста Филиппа Гуртова. Оба они родом из одного села Анютина, но первый – из зажиточной его части, а второй – из бедной, где жили некоренные крестьяне, когда-то переселенные сюда в наказание за бунт и убийство помещика. Разумеется, им отвели худшие места, «где тоска да лягушки»[905], – прокормиться им было невозможно. Поэтому подавляющее большинство переселенцев в дореволюционную пору подалось на заводы и фабрики. Именно такие кадры служили опорой новой власти в уезде, пополняли партийные ряды: Гуртов с любовью называл отходников «наша рабочая фракция»[906].
Однако Макаров показывает не только социально-исторические различия между двумя частями села, но и их религиозную разобщенность. На богатой половине жили, как пишет автор, «поповские мужики», то есть последователи церковной традиции[907]. Гуртова же и его сподвижников Макаров с этой точки зрения никак не описывает: по официальной статистике они значились обычными православными. Такой на первый взгляд незначительный штрих имеет крайне важный смысл и встречается в творчестве дореволюционных писателей, не понаслышке знакомых с великороссийской крестьянской действительностью.
К примеру, Глеб Успенский делал акцент на наличии двух религиозных традиций, присущих, по его убеждению, русскому народу, и на отсутствии духовных связей между ними; в его произведениях это были церковные люди (никониане) и христиане (кержаки). Успенский писал: раскольник «сердито смотрит на церковного, а церковник не любит и не понимает…» раскольника[908], потому что «человеку, в котором… личная жизнь не главное дело… не на чем сойтись с человеком, для которого главное заключается в личной жизни»[909]. Герои романа Макарова олицетворяют именно эти два подхода. Кулак Каблев получил предсмертное наставление от отца: «К мельнице все старания приложи…в ней тебе – родительское благословение»[910], – и неуклонно ему следует; люди для него значат немного. Причем таких в деревне большинство: кроме личного благополучия, их мало что заботит. А вот Гуртов демонстрирует образец совсем иной жизни. Будучи руководителем местного сельсовета, он аккумулирует средства и пускает их не на личные нужды, а на строительство другой мельницы, и затем передает ее бесплатно в собственность сельскому обществу. Этот поступок вызывает смятение, все пытаются усмотреть в нем какой-то подвох. Один из крестьян заявляет Гуртову: «В вас отличка ото всех есть, в мужиках вы мало состояли…на стороне все больше (т. е. среди рабочих – авт.)»[911] А Каблев предвидит большие проблемы от вторжения в привычный уклад новой, чуждой психологии: «Вы поперек дороги со своей плотиной встали – ни дохнуть, ни охнуть»[912].
Люди не могут понять мотивации Гуртова, им недоступно, «какое наслаждение чувствовать себя чистым в помыслах»[913]. По этой причине Гуртов отвергает предложение кулака-мельника вместе «держать народ в узде» и дает ему шанс применить свои профессиональные навыки на общественной мельнице. Но тот наотрез отказывается: «Отец в гробу перевернется». (Кстати, приобретение мельницы отцом было связано с типично криминальной историей; сам Андрон признается, что она «на крови стоит, страх ночью берет»[914].) Инициатива Гуртова вызывает неприятие и в его собственной семье. «Кобыле под хвост ихний социализм», – говорит жена Филиппа и укоряет за его «глупость», тогда как «люди что ни на есть, все в дом волокут»[915]. Брат, настраиваемый Каблевым, требует раздела имущества, то есть мельницы, но получает отпор от соратников Гуртова: «От Филиппа государству польза… а от тебя что? Ты же хлыщ в селе…вы короста вроде как на мужиках»[916].
На этом напряженном фоне происходит внутренняя борьба главного героя романа. Изменяя жизнь вокруг, он меняется сам. Макаров не выдает готовых рецептов по поводу того, как совладать с человеческой натурой, как справиться с гордыней даже при благих намерениях. Филипп, изживший страсть к обогащению, одержим стремлением быть первым в новых делах, преодолеть равнодушие земляков. Однако, как только они проявляют активность, увлекаются предложенными перспективами, начинает тосковать: «Я вам, чертям, все свое отдал, мог бы жить припеваючи, а не сделал так… вот уеду от вас, куда глаза глядят и все у вас лопнет без меня»[917]. С психологической точки зрения страницы, посвященные метаниям Гуртова, наиболее сильные в романе. Герой сам оценивает их следующим образом: «В душе происходит такое мордобитие, что перекопскому бою не уступит»[918].
Еще один забытый писатель той поры – Александр Перегудов, уроженец старообрядческого Подмосковья. В его повести «Фарфоровый город» нарисована панорама жизни в рабочих поселках староверов-поповцев. Прототипами для автора послужили члены семьи С. М. Кузнецова – «фарфорового короля» России (в повести – Карпухин). Перегудов со знанием дела описывает порядки в этой отрасли, не пренебрегая бытовой стороной. Его наблюдения особенно ценны, поскольку поповское согласие, замкнутое в рамках преимущественно однородной религиозной среды, медленнее, чем радикальные беспоповские течения, проникалось революционными настроениями[919] и составляло малую часть староверия в целом (менее 10 %). Однако, иерархия поповцев, поддерживаемая фабрикантами-миллионерами, всегда была наиболее активной и заметной и претендовала на роль выразителя интересов всего староверческого мира. С начала XX века проводились так называемые всероссийские старообрядческие съезды, на самом деле представлявшие собой мероприятия исключительно поповцев (герой «Фарфорового города» С. М. Кузнецов был их участником и спонсором).
