Аналогичный случай был зафиксирован новгородскими писцами, дозорщиками Бежецкой пятины, не позднее лета 1594 г. При описании поместья Ю. Лупандина писцы установили следующий факт: «Дрв. Туемля, а в ней крестьян: дв. Рудачко Степанов, дв. Терешко Данилов, дв. Сенка Григорьев, дв. бобыль Сенка Олтуфьев, да два двора пустых, а в них жили Якушка Микифоров да Петрушка Васильев, а вывезены в сто во втором году Лисья монастыря в вотчину, в деревню в Заполик». Явившись в деревню Заполик, дозорщики нашли там свезенных крестьян: «Дрв. Заполик, что была пустошь Заполик, а стала та деревня в сто во втором году, а в ней крестьян: дв. Якушка Микифоров, дв. Петрушка Васильев, а вывезены те крестьяне из-за Юрья Лупандина в сто во втором году по старине, пашни паханые крестьянские восмь чети с осминою в живущем обжа без полутрети обжи…»[591] Записав свезенных крестьян за Лисьим монастырем, дозорщики тем самым признали de facto возможность своза крестьян «по старине» в 1594 (7102) г.
Несмотря на действие заповедных лет, крестьяне смогли перейти «по старине» от помещика к монастырю, а писцы (с должной оговоркой) записали их за новым землевладельцем. Не подтверждает ли этот факт вывод о том, что режим заповедных лет вплоть до начала 90-х годов не был подкреплен законодательной отменой Юрьева дня?
Большой комплекс документов Разрядного и Посольского приказов по городу Ельцу за 1592–1593 гг. свидетельствует, что ограничения выхода крестьян в южных уездах были связаны не с гипотетическим заповедным указом, а с податными мерами властей. В начале 90-х годов правительство пыталось привлечь крестьянское население южных уездов на казачью службу во вновь построенную крепость Елец. Сохранилась обширная переписка между Посольским приказом и елецкими воеводами по поводу весеннего набора 1592 г. Из нее следует, что на казачью службу привлекали крестьян, не обрабатывавших тяглого надела, а сидевших на оброке, крестьянских «захребетников»— взрослых сыновей, племянников, зятьев дворовладельца, а изредка и самих тяглых крестьян. Последние случаи особенно интересны.
Тяглый крестьянин П. Д. Путятин вышел из-за тульского помещика В. Антонова с «отказом». Крестьянин М. Подольный ушел из поместья князя И. Хворостинина, заплатив его приказчику 40 алтын «за пожилое». Сама возможность выхода с «отказом» и «пожилым» доказывает, что правила Судебника о крестьянских переходах формально не были упразднены. Помещики, добиваясь возврата вышедших крестьян, не ссылались на законы, упразднившие Юрьев день. Судя по документам, действовавшие тогда нормы права предоставляли помещикам единственную мотивировку возврата крестьян с казачьей службы на законном основании — запустение тяглого надела. Так, помещик В. Антонов утверждал, будто ушедший от него крестьянин П. Д. Путятин не оставил «жильца» на «своем жеребье», отчего земля (тяглый надел) и двор его запустели. Со своей стороны крестьянин доказывал, что он оставил «в свое место» на тяглом «жеребье» замену — С. Ильина с двумя сыновьями. Крестьянин Хворостинина Подольный смог уйти в казаки только потому, что он «в свое… место… на тягло посадил Агутку Васильева, сына Шюбина»[592].
Представляется принципиально важным вывод, что власти рассматривали выход крестьян на казачью службу как вполне законный только в тех случаях, когда он не наносил ущерба тяглу.
Правительственные распоряжения о наборе казаков из крестьянской среды вызвали сопротивление южных помещиков. Они пускали в ход любые средства, чтобы вернуть себе крестьян. Служилые люди буквально завалили Посольский приказ исками о возвращении беглецов. Ведомство А. Я. Щелкалова в ответ на требования служилых людей с наступлением осени направило елецким воеводам инструкцию, разъяснявшую предыдущий указ. «И впредь бы есте, — писал приказ, — из-за детей боярских и ни из-за кого крестьян на Ельце в казаки… не имали, а прибирали бы есте на Елец… в казаки захребетников: от отцов — детей, [от] дядь — племянников, чтоб в их место на дворех и на пашне люди оставались, чтоб в том вперед смуты не было». Спустя пять месяцев дьяки направили в Елец новое предписание, согласно которому можно было набирать казаков «из вольн[ых] людей, а не из холопства и не с пашни»[593]. Возглавляемый канцлером Щелкаловым приказ обладал большими полномочиями, но он не мог игнорировать интересы землевладельцев-дворян. Распоряжение не брать в казаки крестьян, а брать людей «не с пашни» окончательно лишило тяглецов права «выхода» в казаки даже при условии замены.
Помещики южных уездов решительно отказывались повиноваться правительственным распоряжениям насчет крестьян. Они силой утверждали свое право на личность крестьянина и его имущество. Переписка Посольского приказа не оставляет сомнения в том, что насилия над крестьянами совершались повсеместно и в массовом порядке. Крестьянские челобитные рисуют картину подлинного феодального разбоя землевладельцев. Помещики били и мучили крестьян, сажали их в «чепи» и в «железа» «на смерть», свозили к себе на двор, прятали крестьянских жен и детей, отбирали лошадей и коров, сошники и косы, хлеб в клетях и «земляной», грабили домашнюю рухлядь. Попытки крестьян найти управу у Щелкалова, как правило, оказывались безуспешными[594]. Показательно, что в своих распоряжениях и инструкциях Посольский приказ четко разграничивал и противопоставлял понятия «вольные люди» и «крестьяне с пашни». При этом констатация «вольности» и «невольности» крестьян определялась исключительно интересами фиска. Сыновья тяглецов вольны были уходить в казаки без всяких формальностей, тогда как тяглецы не могли покинуть тяглый «жеребей».
Помещики усвоили все выгоды, вытекавшие для них из временного прикрепления крестьян к тяглу, но они рассматривали крестьянскую крепость не только и не столько с точки зрения тягла и интересов казны, сколько с точки зрения собственных интересов. Южные помещики поступали в отношении крестьян так, как если бы они были «крепки» земле.
Под напором дворянства Посольский приказ распорядился сыскать среди казаков и вернуть помещикам беглых крестьян. Подчиненные Щелкалова выражали беспокойство, как бы из-за набора крестьян в казаки «вперед смуты не было». Эти опасения имели веские основания[595].
В первой половине 90-х годов крепостническая политика вступила в новую фазу своего развития, свидетельством чего служит указная грамота 14 апреля 1592 г. Она исходила из московского приказа и была адресована на Двину. На грамоте стоит подпись А. Я. Щелкалова. Двинский акт замечателен тем, что он отразил не отдельный, и притом не второстепенный (как в деревских документах), момент тяжбы из-за крестьян, а все основные ее стадии — от исковой челобитной до решения московских судей.
Власти Никольского Корельского монастыря на Двине просили возвратить на старые тяглые наделы двух крестьян, «выбежавших» из монастырских деревень[596]. Свой иск старцы мотивировали, с одной стороны, тем, что беглые крестьяне, записанные за монастырем последними писцами, сбежали «без отказу беспошлинно», а с другой — необходимостью вернуть их в тягло, поскольку запустение двух тяглых деревень принесет казне (и монастырю) более 20 руб. убытка в год[597].
Исходя из исковой челобитной, московские судьи, казалось бы, должны были выяснить, в самом ли деле крестьяне сбежали «без отказу беспошлинно». Однако они обошли этот вопрос молчанием и предписали путем обыска установить на месте следующее: «Те крестьяне наперед того за… монастырем живали ли?», «Крестьяне без отпуску выбежали ли?»
Очевидно, истцы и судьи подходили к делу с разных позиций. Монастырь не знал никакого общего закона об отмене Юрьева дня и обосновал свое требование о возвращении крестьян прежде всего ссылкой на нарушение беглецами правил выхода по царскому Судебнику («отказ» и выплата пожилого). Московские же дьяки проявили полное безразличие к факту нарушения норм Судебника. Они как будто забыли саму терминологию старого Судебника («отказ», «пошлины») и решительно заменили ее новой («отпуск») — крепостнического характера. (С «отпуском» могли покинуть своего землевладельца и крепостные в XVII в.) Примечательно, что ни старцы в исковой челобитной, ни судьи в своем постановлении вовсе не упоминают о заповедных годах. В частности, судьи не требовали выяснить на месте, «выбежали ли» крестьяне в заповедном году.
Указная грамота на Двину была посвящена конкретному казусу — делу о двух беглых крестьянах — и заканчивалась судным решением по этому поводу. Но решение было дополнено особой статьей о свозе крестьян, формально не имевшей отношения к делу о бегстве крестьян[598]. Вслед за предписанием о возвращении беглецов на монастырскую землю приказ оградил права монастыря на его крестьян такой формулой, обращенной к властям окрестных черносошных двинских волостей: «Да и вперед бы есте из Никольские вотчины крестьян в заповедные лета до нашего указу в наши в черные деревни не волозили, тем их Никольские вотчины не пустошили»[599].
