Указная грамота на Двину была посвящена конкретному казусу — делу о двух беглых крестьянах — и заканчивалась судным решением по этому поводу. Но решение было дополнено особой статьей о свозе крестьян, формально не имевшей отношения к делу о бегстве крестьян[598]. Вслед за предписанием о возвращении беглецов на монастырскую землю приказ оградил права монастыря на его крестьян такой формулой, обращенной к властям окрестных черносошных двинских волостей: «Да и вперед бы есте из Никольские вотчины крестьян в заповедные лета до нашего указу в наши в черные деревни не волозили, тем их Никольские вотчины не пустошили»[599].
В Двинской грамоте 1592 г. фигурируют те же самые заповедные годы, что и в деревских обысках 1588–1589 гг., и в Торопецкой грамоте 1590 г. Но в грамоте 1592 г появляется один существенно новый момент. Старые заповедные лета имели в виду возрождение и поддержание тягла, каким оно было зафиксировано в документах второй половины 80-х годов (писцовых книгах и т. д.). Судя по Двинской грамоте, правительство признало необходимым распространить действие заповедных лет на неопределенно длительное время — «до государева указу».
Из меры временной заповедные годы стали превращаться в 90-х годах в меру постоянную. Но как это ни удивительно, правосознание 90-х годов не только не усвоило выработанное приказной практикой 80-х годов понятие «заповедные годы», но и окончательно отбросило его. Двинская грамота 1592 г. — последний источник, упоминающий о заповедных летах. Источники последующего периода вовсе не знают этого термина. Как объяснить отмеченный факт? По-видимому, система временных мер по прикреплению крестьян к тяглу оказалась недостаточно гибкой. Прежде всего она перестала соответствовать той цели, для которой была создана. Эта цель сводилась к поддержанию фискальной системы. Многие крестьяне, вышедшие в заповедные годы, успели отсидеть льготы у новых землевладельцев и превратились в исправных налогоплательщиков. Вторично срывать их с тяглого надела и переселять на прежнее местожительство значило нанести ущерб регулярным податным поступлениям. Чем продолжительнее оказывались сроки заповедных лет, тем менее способен был приказной аппарат распутать непрерывно разраставшийся клубок помещичьих тяжб из-за тяглецов. На деле правительственные распоряжения не могли прекратить начавшееся в годы разорения передвижение сельского населения.
Землевладельцы пускались во все тяжкие, чтобы заполучить в свои пустующие деревни соседских крестьян. Не удивительно, что приказы были завалены исками о крестьянах. При тогдашней волоките тяжбы между помещиками тянулись по многу лет. Они не только порождали глубокий разлад в господствующих сословиях, но и грозили дезорганизовать бюрократический аппарат управления. Чтобы разом покончить с нараставшими трудностями, правительство царя Федора было вынуждено ограничить давность исков о крестьянах пятилетним сроком. Самая ранняя по времени ссылка на новое законодательство содержится в государевой грамоте за приписью А. Я. Щелкалова от 3 мая 1594 г., фигурирующей в судном деле по Обонежской пятине.
Названный источник чрезвычайно интересен сам по себе, так как позволяет наглядно представить приемы и формы издания важнейших постановлений по крестьянскому вопросу в правление Бориса Годунова.
В 1594 г. Новгородская съезжая изба разрешила тяжбу между помещиками А. Ф. Бухариным и П. Т. Арцыбашевым, использовав прецедент — решение московского судьи А. Я. Щелкалова по аналогичному делу между помещиками С. Зиновьевым и С. Молевановым. В деле А. Ф. Бухарина содержится следующая справка о решении А. Я. Щелкалова: «Будет в Степанове челобитье Зиновьева написано, что ищет крестьян Остратка Иванова с товарыщи на Степане на Молеванове за десять лет, и тем крестьянам велено жити за Степаном за Молевановым по-прежнему, а Степану Зиновьеву о тех крестьянах велено отказати, да и вперед бы всяким челобитчиком о крестьянском владенье и в вывозе давати суд и управу за пять лет, а старее пяти лет суда и управы в крестьянском вывозе и во владенье челобитчиком не давати и им отказывати по таким челобитьям»[600].
В. И. Корецкий усмотрел в приведенном отрывке ссылку на специальный указ царя Федора или по крайней мере на особую статью Уложения о крестьянах царя Федора, посвященную урочным годам. Однако сам факт ссылки в деле А. Ф. Бухарина на прецедент (решение по делу С. Зиновьева) показывает, что Новгородская съезжая изба не получила из Москвы «памяти» с изложением закона о пятилетнем сроке подачи челобитных. Формула указной грамоты А. Я. Щелкалова: «…да и вперед бы всяким челобитчиком… давати суд и управу…» — свидетельствует, что новая юридическая норма возникла в текущей судебной практике московских приказов из обобщения вполне конкретных прецедентов. Она, по-видимому, первоначально не была облечена в форму законодательного акта, прошедшего обязательное утверждение в Боярской думе.
Время издания первого распоряжения об урочных годах можно установить лишь предположительно. Новгородская съезжая изба, ежегодно разбиравшая множество тяжб из-за крестьян на основании московских указных грамот, впервые узнала о нем из грамоты от 3 мая 1594 г., на которую была вынуждена ссылаться в последующих своих решениях по аналогичным делам. Можно полагать, что разъяснения насчет нового закона были получены в Новгороде вскоре после издания самого закона.
Указ о пятилетних урочных годах покончил со старой системой заповедных лет. Напомним, что деревские помещики еще в конце 80-х годов имели возможность требовать возвращения крестьян, ушедших от них за семь-восемь лет до подачи иска. К середине 90-х годов в Новгороде накопилось 13 заповедных лет, причем помещик имел право искать своих тяглых крестьян до выходных лет, а практически неопределенно длительное время. С 1594 г. помещики могли возбуждать дела лишь о крестьянах, свезенных из их поместий после 1588–1589 гг. Предыдущие заповедные годы (1581–1587) практически аннулировались. Вместе с ними было изъято из употребления и само понятие «заповедные лета», так и не успевшее приобрести универсальное значение.
Введение пятилетнего срока сыска крестьян знаменовало решительный поворот в ходе закрепощения. Чрезвычайные и временные меры стали превращаться в постоянно действующие установления. Сознание современников четко уловило и зафиксировало этот рубеж. Никольские монахи в 1592 г. жаловались, что их крестьяне сбежали от них «без отказу беспошлинно». Они не могли сослаться ни на какие новые законы царя Федора, воспрещавшие выход, и по старинке апеллировали к отжившим нормам царского Судебника. Прошло три года, и старцы Пантелеймонова монастыря в Деревской пятине смогли сослаться на «указ» Федора: «Ныне по нашему (царскому. — Я. С.) указу крестьяном и бобылем выходу нет»[601]. На основании приведенных слов В. И. Корецкий попытался реконструировать неразысканное Уложение царя Федора 1592 г., состоявшее, по его мнению, из многих пунктов и формально отменившее Юрьев день[602]. Однако имеющаяся фактическая база слишком узка для широких реконструкций.
Возможно, слова пантелеймоновских старцев не были цитатой из «указа» Федора, а носили обобщенный характер. Иначе говоря, они отразили тот перелом, который произошел в правосознании современников в связи с длительной практикой возвращения тяглых крестьян на их старые наделы в рамках общих финансовых мероприятий правительства Годунова, а также в связи с ограничением в 1594 г. срока подачи исков о крестьянах четырьмя годами (урочные годы). Как бы то ни было, челобитная старцев 1595 г. обнаружила тот факт, что меры правительства по временному урегулированию тягла переросли первоначальные узкие рамки и вылились в общий запрет выхода и для крестьян, и для бобылей, которые не принадлежали к разряду тяглого населения. Бобыли не могли теперь покинуть землевладельца, потому что стали «крепки» земле. Таким образом, прикрепление сельского населения утратило исключительно фискальный характер.
Открытие В. И. Корецким новых документов по истории крестьянства положило конец давней полемике по вопросу об участии государства в прикреплении крестьян к земле. Можно считать окончательно установленным, что правительство царя Федора принимало самое непосредственное участие в отмене Юрьева дня. По мнению В. И. Корецкого, «указ царя Федора о запрещении крестьянского выхода, видимо, представлял собой настоящее уложение, регулирующее различные стороны взаимоотношений крестьян и феодалов, обобщающее и развивающее в новых условиях предшествующее законодательство по крестьянскому вопросу»[603]. В. И. Корецкий как бы предлагает продолжить поиски утерянного текста, которые начаты были полтора века назад и пока не увенчались успехом.
